Рукопись, найденная в чемодане. Марк Хелприн

как теплый ветер шелестит листвой деревьев. Я не мог устоять перед соблазном открытого окна, и, как только ощутил на своем лице солнце, оно, лицо мое, выразило, наверное, полное блаженство. Следующее, что помню, это Папа, отославший всех остальных и стоявший рядом со мной, тоже высунув голову в окно и сжимая в руке свою белую шапочку.

      – Вы часто выходите на прогулки? – спросил я.

      – У меня есть сад, я хожу туда каждый день.

      – Разве этого достаточно? А в море вы когда-нибудь плаваете? Проводите по нескольку недель в горах?

      – Нет, по правде говоря, разве что в детстве.

      – Почему же нет?

      Он пожал плечами.

      – Слушайте, – сказал я, – завтра воскресенье. Почему бы вам не надеть что-нибудь обыкновенное? Сядем на поезд и махнем в Остию.

      – Я не могу, – сказал он. – Ведь я Папа.

      – Да ну, поедемте! Толпы там не будет. Итальянцы думают, что море сейчас для купания слишком холодное, но Тирренское море теплее, чем когда-либо бывает море у Саутгемптона, а я там плаваю в мае. В июне я плаваю у пустынных скал.

      – У пустынных скал? – спросил Папа. – В Чистилище?

      Мы начали беседовать – о знакомых нам местах, о детстве, о музыке и звуках природы, таких как шум прибоя, свист ветра, пение птиц, и затронули великое множество тем, от политики до пчеловодства.

      Я ушел около девяти, после того как несколько монахинь подали нам с Папой обед в его маленьком саду и мы сыграли в кегли. Помню, что мы ели: салат из помидоров, аругулы, латука и нескольких тонких ломтиков моцареллы, говяжий бульон с клецками, жареную рыбу, хлеб. Пили минеральную воду. Все было сервировано на маленьком деревянном столе, которому, наверное, было лет пятьсот, а фарфор и вся прочая утварь были такими непритязательными, словно мы сидели в каком-нибудь пансионе неподалеку от вокзала, обслуживающем в основном солдат, выходцев из Сицилии да африканских студентов по обмену.

      Он был очень удивлен, даже изумлен, когда я спросил у него о его родителях. Растроганный, он сказал:

      – За все эти годы никто ни разу не спрашивал меня об отце с матерью, а я, однако же, думаю о них каждый день. Почему вы спросили?

      – Мне кажется, – сказал я ему, – что мысли ваши все время должны обращаться к прошлому – и что ваши воспоминания должны быть очень живыми.

      – Так оно и есть, – сказал он, – но как вы об этом узнали?

      – Ну, – продолжал я, опуская вилку, – в любовь между родителями и детьми Господь вкладывает Себя больше, чем во все остальное, включая все чудеса, что есть в природе. Это неоспоримое свидетельство Его присутствия на земле. Поскольку у вас нет собственных детей, вы должны обращаться к этой святой связи в воспоминаниях, глубоких и полных любви.

      Пока я говорил, он, прикрыв глаза, кивал, как будто и вправду предавался воспоминаниям.

      – Я сам так делаю, – сказал я. – Я люблю детей, но, пока у меня их нет, я часто обращаюсь мыслями вспять, ища в своей памяти следы отцовского