Переспать с идиотом. Андрей Бычков

в этот миг, а, скорее, разозлился на него, что это насмешка судьбы, что он, Егор, так и останется в нигде. «Но ты же так и хотел – быть в нигде и никем, – усмехнулась тогда его мысль, – лишь бы не быть где-то и кем-то». Он словно бы мстил сам себе. А может быть, и что-то темное и непонятное возвращало ему то, чего он хотел раньше.

      Он спросил, что случилось? И она ответила ему. И Егору вдруг захотелось спросить у той невидимой женщины еще что-то очень и очень важное. Но, догадываясь, что он поступает неправильно, что не спрашивает сейчас, он почему-то так и не решался спросить, как будто спросить – означало бы открыться перед чем-то очень и очень важным, рискнуть собой, зная о своей слабости. Он боялся поражения? И, догадываясь, что он, конечно же, виноват сам, что совершает это над собой, и что это, скорее всего, преждевременно, и что его никто не торопит, Егор сказал «простите». И хотя он догадался, что это, конечно же, она, Бронкси, он почему-то убеждал себя сейчас, что это не она, а скорее всего, соседка или мать. Но голос собеседницы был довольно молодой, и не такой печальный, как, наверное, должен бы быть у матери Сергея. И когда он уже решился быстро и необратимо нажать на кнопку разъединений, то вдруг все же почему-то спросил:

      – Это Бронкси?

      И женский голос ответил:

      – Да.

      И тогда он сказал:

      – А это Егор… Помните, в театре?

      – Помню.

      Она молчала и ничего больше не говорила. Егор немного помедлил и сказал:

      – Может быть, мы… как-нибудь еще с вами увидимся?

      – Не знаю, – сказала она.

      – Я бы хотел вас увидеть.

      – Зачем?

      – Я часто вспоминаю ту нашу встречу.

      – Какой смысл?

      – Нет, наверное, никакого… Но ведь жизнь бессмысленна.

      – Вы уверены?

      – Боюсь, что… да.

      – Тогда зачем встречаться?

      – Может, поэтому и стоит.

      – Боюсь, что… нет.

      Егор молчал, он ждал, что она скажет что-нибудь еще, продолжит. Но она ничего не говорила, и как будто тоже чего-то ждала. Молчание надвигалось неизбежно. И, надвинувшись уже широко, стало широким, как в ночной темноте, как река, что относит и относит все дальше от берега к нарастающему на середине течению. Что теперь от пристани уже далеко, что даже если и крикнуть, то все равно не услышит никто, даже если там кто-то еще и остается.

      – Я давно уже существую… – Егор медлил. – Между «да» и «нет».

      Он ждал, что теперь она хоть что-нибудь скажет. Но она почему-то по-прежнему молчала. Как будто затаилась там, на другом конце.

      – Жаль, – сказал он.

      И она почему-то опять не ответила.

      И тогда он сказал:

      – Ну что же… Всего вам самого доброго.

      И разорвал связь.

      Снова он был один, и снова он был никому не нужен. Он был заброшен по-прежнему в своей заброшенности.

      7

      И тогда профессор сам себе намазал на хлеб и сказал: – Хм… Бронкси.

      Был