Их жизнь, их смерть. Давид Айзман

узкое к низу, усатое лицо его приняло лукавое, многозначительное выражение. Смекалка у человека водится! И баба, – хоть она, стерва, хитрая, – а мужа ей не провести.

      Маленькие, голубые глаза Жюля весело искрятся…

      – Значит, вот оно как, вовсе родила! – опять говорит он.

      Косматая голова на красной подушке зашевелилась.

      – А ты что же думал, кляча?

      Что он думал!.. Вот сука! Что он думал!.. Многое думал. На то голова, чтобы думать. Такой это инструмент, чтобы думать… А вот орать зачем? Родила – и еще орет.

      – Ты не ори… Ты что же это?.. Ты почему родила?

      – А ты не знал, что от этого рожают?

      Вот тебе раз!.. Это штука!.. Это ей Богу штука!.. Это она правильно… Против этого не поспоришь… Рожают. Верно. От этого все рожают… Но только… все же… погоди-ка! Как же так?

      – Как же это так… Ты родила?

      – А кто ж будет рожать? Ты, что-ли?

      Голос Эрнестины злой, гневный. Жюль морщится, дует из носа в толстые усы и отступает.

      – Я?.. Я не буду… Зачем?.. Вот выдумает чего…

      И минутку потоптавшись у дверей, Жюль опять приближается к кровати.

      – Ну родила… А отчего ж скоро так родила?

      Эрнестина злобно вспыхнув, приподнимается.

      – Смеешь спрашивать?.. Кляча ты, падаль!

      Светильник и мигающие огоньки очага тускло освещают худое, длинное лицо, над которым черной копной стоят густые, свалявшиеся волосы. Тонкие губы женщины крепко стиснуты, глаза сверкают злобой, и на длинной сухой шее напрягаются толстые жилы.

      – Спрашиваешь, дьявол пьяный!.. А это что такое? А вот это что?.. А это вот кто сделал?

      Эрнестина тычет пальцем в огромный синяк у левого глаза, в разбитую нижнюю губу. Она проворно высовывает из под одеяла обнаженную до паха ногу. Нога тонкая, костлявая, очень белая. Колено же сильно вспухло, и цвет его багрово-черный.

      – Меньше б истязал и не вышиб бы ребенка, тварь подлая! Девять месяцев носила бы, как все люди. А теперь вот семимесячный, и он жить не будет.

      Разве с женщиной столкуешься?.. Девять месяцев, семь месяцев, – она тебе всегда сосчитает. И еще орет! Как же ее не ударить? За дело, ведь, бьешь, – разве зря?.. Кто зря бьет? это вот она, скелет безмясый, – осью, ступкой, шкурой бычьей, распятием, – чем попало… И без надобности. А мужчина – всегда когда надо… «Вышиб ребенка»! Разве ребенка можно вышибить! Ребенок внутри у матери прирос, он за кишки держится… Да чего тут разговаривать с ней!.. Пойти к старому Виару, и баста.

      Жюль идет к своим деревянным башмакам.

      А все таки Эрнестина что-то брешет, – думает он. – «Девять месяцев, семь месяцев»… Никто уж, кроме баб, и считать не умеет? Ого! Когда смекалка есть, так все сейчас можно увидеть. Еще как можно!

      Разные мысли стали толпиться в голове Жюля. Интересные мысли. Но ухватиться было не легко, они не подчинялись. Рвались в сторону, назад пятились, – вот как кобыла Маркиза, когда иной раз запречь себя не дает, и ступает по оглоблям и копытами бьет по телеге…

      Штука