Полная иллюминация. Джонатан Сафран Фоер

нашу мельницу от напастей.

      Находились и те, кто считал, что Трахима не пригвоздило к речному дну одной из двух оглобель повозки, а унесло в открытое море вместе с самым главным его секретом, закупоренным в нем, как любовное послание в бутылке, на которую во время романтической освежающей прогулки суждено наткнуться однажды утром ничего не подозревающим влюбленным. Не исключено, что он или какая-нибудь его часть были выброшены на пляж Черного моря или на берег Рио, а то и добрались до самого Эллис Айленда.

      А может, нашла и приютила его какая-нибудь вдова: купила ему удобное кресло, переодевала свитер каждое утро, брила щеки, покуда щетина не перестала расти, укладывала рядом с собой в постель каждый вечер, нашептывала сладкие глупости в пустоту, что некогда была ухом, смеялась вместе с ним за чашечкой черного кофе, плакала вместе с ним над желтеющими фотографиями, предлагала завести детей в приступе зеленой тоски, скучала по нему перед тем, как самой заболеть, завещала ему все свое состояние, думала только о нем на смертном одре, хоть и знала, что все сама себе нафантазировала, но верила все равно.

      Иные утверждали, что тела и вовсе не было. Трахим, мошенник, задумал умереть, не умирая. Он нагрузил повозку скарбом, доехал до неприметного безымянного штетла (который вскоре прославится по всей Восточной Польше своим ежегодным празднеством, Днем Трахима, и станет носить его имя, как сиротка, ибо на карты и в мормонские переписи он попадет под именем Софьевка), в последний раз потрепал по гриве свою безымянную кобылу и пришпорил ее с обрыва в омут. Бежал ли он от долгов? От нежеланной, устроенной по сговору, женитьбы? От вранья, в котором сам запутался? И стала ли эта смерть важной вехой на его жизненном пути?

      Конечно, нельзя забывать и тех, кто нажимал на умственную неполноценность Софьевки, на то, как он целыми днями сидит нагишом в фонтане распростертой русалки, оглаживая одной рукой ее чешуйчатый тухес с таким трепетом, будто это не тухес, а головка новорожденного, оглаживая другой рукой свою собственную головку с таким видом, будто нет в мире ничего более естественного, чем кончать в кулак – неважно где и при каких обстоятельствах. Или как однажды его обнаружили на лужайке перед домом Многоуважаемого Раввина, с ног до головы обмотанного белыми нитками, и как он сказал, что завязал узелок на указательном пальце, чтобы не забыть нечто необычайно важное, но потом, боясь забыть про указательный палец, завязал другой узелок на мизинце, затем еще один – от шеи до талии, – но, опасаясь, что и этого будет недостаточно, протянул узелки от уха – через зуб – вокруг мошонки – к пятке, рассчитывая, что таким образом тело станет служить ему напоминанием о теле, но оно почему-то служило напоминанием только об узелках. Заслуживает ли его рассказ доверия?

      А младенец? Моя пра-пра-пра-пра-прабабушка? Это еще запутаннее: ведь сравнительно легко найти объяснение тому, как жизнь в реке может оборваться, а вот как она может из нее возродиться?

      Гарри В, непревзойденный логик и доморощенный извращенец, потративший столько