Латгальский крест. Валерий Бочков

оттолкнулся от бортика и взмыл вверх. На миг его мускулистое тело застыло в воздухе – бронза на синем, – тут я понял, что вот сейчас Валет попытается сделать двойное сальто. За моей спиной Арахис восторженно выругался матом и был прав – картина казалась божественной.

      Первый кульбит вышел безукоризненно, брат скрутился в узел – спина колесом, подбородок в колени – комок мускулов, сгусток энергии. Раньше двойное сальто не удавалось сделать никому из наших. Не удалось и Валету. На втором кувырке он врезался в воду, врезался лицом, подняв фонтан брызг.

      – Жаба! – захохотал Сероглазов, жилистый и смазливый парень; его отца-майора три месяца назад перевели к нам из Германии, мамаша разгуливала фифой по гарнизону в красной шляпе с вуалью, а сам Сероглазов щеголял перед нами непромокаемыми часами с черным циферблатом и фосфорными стрелками, которые горели ночью зеленоватым светом. Утверждал, что в этих часах можно нырять на глубину сто метров.

      – Валет жабу ляпнул! – изумленно выдохнул Арахис мне в затылок. – Чемпиону кирдык…

      Брат вынырнул. Подплыв, он подтянулся, пружинисто выскочил на понтон. Лоб и правая щека горели румянцем как ожог.

      – Не ушибся? – Сероглазов отступил назад, ласково ухмыляясь.

      Брат зло посмотрел ему в лицо, не ответил.

      – Однако жаба… – Серый скрестил руки на груди, невзначай выставив свои часы. – Чемпионский титул аннулируется.

      – Я вне зачета прыгал. – Брат обеими руками зачесал назад мокрые волосы, туго, как отец. – Сечешь? Жаба не считается.

      – Жаба есть жаба. – Сероглазов сделал еще шаг назад. – Сам знаешь. Верно, мужики?

      Все молчали. Жаба есть жаба – тут Серый был прав, но и связываться с Валетом никто не хотел.

      Брат хмуро оглядел нас. Я видел, как он сжал кулаки, как надулась жила на лбу. У меня инстинктивно перехватило горло. – Жаба… – повторил Сероглазов, ласково ухмыляясь Валету.

      Брат медленно пошел на него. Все расступились.

      Железо понтона раскалилось как сковородка. На берегу, перекрикивая радио, зарыдал младенец. На ватных ногах я отошел к краю – сейчас я был в безопасности, но по привычке меня начало мутить. Сероглазов продолжал ухмыляться, он явно не подозревал, чем это может кончиться.

      Не знаю, может, я действительно с придурью, как считает бабушка – я подслушал их разговор на кухне с моим отцом, когда мы навещали старуху в зимние каникулы, – но меня отчего-то охватывает дикий стыд за других людей, когда те говорят глупости или делают гадости. Даже когда это вытворяют совершенно посторонние люди. Не знаю. В такие моменты, чтобы остановить позорище и отвлечь внимание, я могу громко запеть или захохотать. Или выкинуть еще какой-нибудь фортель – вот, тоже бабкино словцо.

      В драке брат зверел, зверел моментально. В стене нашей комнаты есть вмятина от гантели на уровне глаз, Валет метил в висок. В семь лет мне пришивали ухо – одиннадцать швов – брат откусил его почти вчистую. Выбитый коренной зуб и шрам на затылке от кастрюли – это все, не считая бесчисленных синяков