Люди Красного Яра. Кирилл Богданович

сейчас про то, что слышал? – спросил он казака.

      – А чо ж не рассказать! – усмехнулся казак. – Всё то ведь знакомое, как у нас же: битва с ворогами за свои земли. А не ведал я ранее про эти дела. Слыхать-то слыхивал, а вот чтоб так красно складно всё молвлено было, так не доводилось ни от кого слыхивать. Ну да ладно. Зачну сказывать. Вот, значит, было так.

      И казак, как с листа читал, стал почти слово в слово сказывать повесть о Батыевом нашествии.

      – Экая память-то! А? – дивился Пётр Саввич, хлопая себя по коленам.

      Потом, когда казак смолк, Пётр Саввич сказал ему:

      – А знаешь, я тебя к себе в приказ возьму.

      – За чо? – испуганно спросил казак.

      – Да нет, не бойся. Не за вину какую, – ответил ему воевода. – На службу в приказ возьму.

      – А чо я в приказе служить буду? Я же в грамоте мало смыслю, читать только маленько могу, а писать так и вовсе…

      – Ничего. С такой памятью, как у тебя, во многом ты мне, казак, сгодишься. А пока досказывай свои сказы Зиновию Ивановичу. Много ли осталось?..

      – Ох и много ещё! – ответил казак.

      – А много ль ты уже записал от него? – спросил Мусин-Пушкин у Лопатина.

      – Да не мало. Вот. – Он вытащил из небольшого дорожного сундучка-укладки, что стоял на лавочке у стола, толстую тетрадь. – Вот здесь уже перебелены некоторые его сказы с черновых листов. Здесь и про острожное становленье, и про ясачный сбор, и про осаду Красноярского острога во время набега киргизского, и про то, как дед его, – он кивнул на казака, – татарчонка усыновил и на матери того татарчонка женился, и про одного гулящего человека Стеньку, которого киргизы до смерти на пашне побили: не хотели, чтоб русские землю запахивали, на сибирской земле корни пускали. Про многое записано.

      Мусин-Пушкин внимательно слушал, глядя на толстую тетрадь в руках Лопатина.

      – Ну и что ты с этими сказами будешь делать?

      – Не знаю. Один список беловой я уже отослал на Москву дядюшке своему с матушкиной стороны. У него в его вивлиофике[1] будет лежать.

      – Я знаю его, слыхивал – книгочей он великий и книг, и печатных и рукописных, собрал много. И наших, и иноземных. К нему, сказывают, – шёпотом заговорил Мусин-Пушкин, – сам князь Василий Голицын в свои красные денёчки захаживал на иные книги глянуть, голландского да английского и римского тиснения, какие у твоего дядюшки были. Тот ли это дядюшка?

      – Да, да, тот самый, вот ему-то и послал я один список. Мне его там писарь приказной с моего списывал. Всё внятно для чтения. И буквицы вывел киноварью. Может, когда и государю покажет. Он-то, государь, охочь до таких гишторий, как ты говорил.

      – А этот список куда денешь? – воевода указал на толстую тетрадь в руках у подьячего.

      – Этот? У себя хранить буду. Ещё списки со временем сделаю. Дам прочесть, кому в охоту станет.

      – Вот что, – потянулся к тетради воевода. – Дай-ка мне его.

      – Зачем? – всполошился Лопатин.

      Забеспокоился и казак. Он привстал со своего стула и смотрел на воеводу.

      Мусин-Пушкин

1

Приводится старое написание слова библиотека. – Здесь и далее примечания автора.