История об Аморетте. Часть первая. Феодор Алексеев

омике. Теперь я снова живу в центре Города и редко выхожу на улицу.

      У-утро. Скоро придет Аморетта. Она обещала принести мне пиццу.

      «М-м-м… Пицца… Только представить… Сантиметровый слой расплавленного сыра, сочащегося маслом… По нему аккуратной поварской рукой симметрично разложены тонко нарезанные ломтики салями… Го-о-осподи… Пи-ицца! Тонкое тесто так обжарено, что при легком нажатии похрустывает… Томатная паста…»

      И надо сказать, это была не просто томатная паста. Таких паст я за все свои тридцать пять лет нигде не встречал. Только в пицце, которую каждый понедельник приносит мне Аморетта.

      «Аоэа…» – слышу я свой голос сквозь сон.

      Вдруг по ушам: «Бррррынь!» – телефон звонит.

      (Зря я все-таки положил эту… э-э-э… орущую хуйню возле ушей.)

      – М-м?

      Это Аморетта. Это ее милый молодой голосочек я слышу в трубке.

      – А-а… А-а-а! Доброе утро, ма-адам. Вы меня разбудили!

      – …

      – Доброе утро?

      – …

      – Аморетта!

      – Здравствуй, мой милый, мой миленький Люмб. Мне тебе надо кое-что сказать…

      – Так, постойте-ка секундочку. А где моя пицца, вы, юная леди?

      – Пицца?! Что? Что ты такое говоришь, вообще? Какая пицца, идиот?!

      – Заранее извиняюсь, если я что-то…

      – Люмб, послушай меня, я должна…

      Тишина.

      – Люмб, я должна тебе кое-что сказать…

      –И что же вы должны мне такое сказать, юная леди?

      – Я устала ждать, Феодор. Я жутко устала… У меня больше нет времени. Прощай, мой дорогой Люмб. Прощай…

      «Хнык… Щелк! Бип-бип-бип-бип…»

      Хм!

      «Аморетта устала… Аморетта. Сегодня, получается, пиццы не будет. А-а-а… Точно-точно. Сегодня будет что-то другое… Хм-м… Устала… Жу-у-утко устала… Нет больше времени… Хм-м-м… Прощай… Так. Стоп! Неужели она…»

      ТВОЮ-У-У МАТЬ!

      II

      …Вдоль по-октябрьски серой набережной, что располагалась в самом центре Города хаотично двигались безликие тела-модулоры. Вокруг них гигантскими монументами из папье-маше стояли однотипно-серые многоэтажные дома. По реке медленно шел почти пустой теплоход, на главной палубе которого сидели два-три человека, всем видом своим говоривших о том, что они понятия не имеют, как они там оказались и куда они вообще движутся. А безграничное и, помнится, голубое небо здесь, над центральной городской набережной, как и всегда, было наглухо обтянуто плоскими темно-серыми облаками и почему-то совсем не казалось безграничным.

      Но это все – декорации. И надо сказать, что в данный момент они не так уж и важны. Поскольку все те привычные для Города серость, бездушность, холод, однотипность и удушливая замкнутость, проявляющие себя в каждой даже самой маленькой его детали, – все это серое уродство вовсе не олицетворяло собой внутреннее состояние той семнадцатилетней девушки, которая этим утром, сперва позвонив мне, а после покинув свою квартиру через окно и пролетев с тридцать этажей вниз, приземлилась головой прямо на бесцветный тротуар набережной, оставив за собой окантованную нежно-кровавым цветком жуткую спрессованную массу из внутренностей, мяса и костей.

      «Боже мой… Моя Амореттка… К… Как же т…»

      Да, декорации сейчас не важны. Важно то, что было сказано.

      «Ебанутая шлюха…» – наверняка таков был диагноз той девушки. Да, именно так промямлило одно безликое тело-модулор, судя по движению его губ, и именно так подумали все остальные, судя по их возмущенным взглядам.

      – Чуть не запачкала мой костюм! Обнюхаются, б-блядь, порошком и летают из окон… Ну, конечно. Пи-и-издец…

      – И не говорите!

      – А ведь ра-а-аньше такую вот херню только на периферии можно было наблюдать, да?

      – Да-да…

      – Куда мир катится? Еб-баный ж ты в рот… – такими звуками тело подытожило свою похоронную речь в честь девушки и без каких-либо эмоций на лице, но с трясущимися руками продолжило свой путь.

      Хаотичное движение больше не прекращалось – брошенный на произвол судьбы сумасшедший механизм продолжил работу. Полупустой теплоход все так же медленно шел по реке. Люди на нем, вполне естественно, все так же не знали, куда они направляются. А я медленно положил на подоконник бинокль, не понимая зачем, задернул шторы и упал на пол.

      «Она это сделала…» – вот что было сказано, и вот что было важно.

      Знаете, странно, конечно, но если бы не этот случай, в этом городе я бы уже напрочь позабыл о том, что чувствует человек, вынужденный постоянно шмыгать носом и задыхаться, пытаясь сдержать в себе слезы и крик, вызванные жуткой глухой болью, которую порождает внутри его груди нечто – и он это чувствует всем своим хрупким человеческим естеством – нечто поистине ценное, но сейчас задыхающееся в вакууме безысходности и беспомощности…

      Что же! Надо сказать, это действительно очень больно. Но как бы