Мой ад – это я сам. Натали Рафф

ь, но и надеяться бессмысленно.

      В Дели мы прилетели втроем: я – концертмейстер струнной кафедры Консерватории и два наших лучших студента-народника, обучающихся по классам рубаба и гиджака. В аэропорту нас встретил руководитель делегации и повез в самый, что ни на есть захудалый отель на окраине города. По дороге, прямо в машине, он нам с гордостью сообщил, что только благодаря своей недюжинной смекалке, ему удалось уложиться в рамки бюджета: помимо гостиницы, выбранной для нас из расчета строжайшей экономии, он ухитрился пригласить на работу в оркестр самых низкооплачиваемых музыкантов – народных исполнителей играющих по слуху и не имеющих понятия о нотах.

      Я искренне считала себя не самой бездарной наследницей советской пианистической школы, а потому, услышав подобное, впала в откровенную истерику – создавшаяся ситуация с профессиональной точки зрения мне показалась абсолютно безнадежной. Сознание того, что я встряла в нее по собственной инициативе, значительно усугубило мою панику. Первая же репетиция подтвердила мои опасения, однако, наш дирижер, чья достаточно героическая и неординарная личность известна многим соотечественникам, воспринял возникшее перед ним сборище, как заурядное житейское недоразумение. Прибыв в студию прямо из аэропорта с чемоданом в одной руке и с авиабилетом в другой, он, не тратя сил на бесполезные комментарии, засучил рукава и бодро впрягся в работу.

      Он мужественно “лез из кожи”, “стоял на ушах”, и “выворачивался на изнанку”, чтобы объяснить музыкантам то, что от них требуется. Он проявлял чудеса изобретательности, стараясь хоть как-то сократить пропасть, разделяющую музыку, написанную композитором европейской классической школы и исполнителями, представляющими собой не оркестр, а скопище перепуганных акынов, то бишь – меддахов¹. Он громко пел, приплясывал, притоптывал, присвистывал и махал руками, словно ветряная мельница, упорно пытаясь изобразить то, что хотел услышать от присутствующих. Общаясь с коллективом на ломаном английском, дирижер периодически разражался отборной русской бранью в адрес наших студентов, сидевших в оркестре в качестве концертмейстеров. Остальных же мутребов он крыл на каком-то совершенно диком наречии, так как отлично понимал, что так остервенело поносить иностранцев на языке доступном чьему-либо разумению, не имеет ни малейшего права. Не прошло и недели, как мне стало казаться, будто я участвую в каком-то фантасмагорическом действе, во главе которого стоит безумный капельмейстер Иоганн Крейслер.

      На десятый день работы дирижер, находившийся уже на последней стадии негодования, бесцеремонно выпроводил меня за дверь, чтобы откровенно высказать в мужском обществе все, что он думает по поводу происходящего. Я, расстроенная, с резкой головной болью, выбралась на улицу и медленно побрела, глядя под ноги. Минут через пятнадцать, придя в себя, я с ужасом обнаружила, что нахожусь в каком-то незнакомом месте. Скорее всего, это был один из беднейших кварталов города, так как вокруг была кошмарная грязь, вонь и полно нищих.

      Не успела я замедлить шаг и осмотреться, как они, вытянув руки, с истошными воплями ринулись ко мне. Прижавшись спиной к какой-то облезлой загородке, я, наверняка, потеряла бы сознание, если бы в этот момент мне на помощь не поспешил какой-то пожилой прилично одетый господин. Он что-то крикнул обезумевшим от голода попрошайкам, и те расступились. На прекрасном английском языке он предложил мне свои услуги. С перепугу я, заикаясь и с трудом подбирая слова, объяснила, что заблудилась и попросила его проводить меня до отеля. Его удивлению не было границ, когда он услышал название моего пристанища. Явное несоответствие моего интеллигентного облика и места, где я обитала, разожгли любопытство моего спутника, он стал обо всем расспрашивать, а потом мы познакомились.

      Г-н Нирами оказался потомком старинного и очень состоятельного рода, занимался коммерцией, между тем, главной страстью его жизни была литература. Он собирал различные рукописи, манускрипты, редкие издания книг, в общем, все оригинальное в этой области, что попадало в поле его зрения. Узнав, где мы делаем запись музыки к кинофильму, он проявил искренний интерес к нашей работе, и попросил разрешения там поприсутствовать.

      На следующее утро, придя в студию, я увидела своего нового знакомого, тихо беседовавшего с ее владельцем – разлюбезным, круглым, цвета молочного шоколада господином. Через несколько минут тот представил нашему дирижеру моего спасителя, как известного в столице мецената и сообщил о его желании послушать репетицию оркестра. Наш новоявленный Иоганн Крейслер был вынужден, скорчив на своей свирепой физиономии подобие улыбки, изобразить радостное согласие.

      В течение нескольких часов г-н Нирами терпеливо внимал происходящему, а затем, прощаясь со мной, сказал:

      – Право, Чарли Чаплин со всеми своими трюками по сравнению с Вашим дирижером, просто неуклюжий мальчишка!

      Почти месяц мы работали, как на каторге и о своем спасителе я, практически, не вспоминала, так как искренне считала, что мы расстались навсегда. Однако я ошибалась. Он появился в аэропорту за два часа до нашего отлета домой. В руках у него была красивая подарочная коробка и довольно большой серый пакет.

      – Дорогие

1

Медахи и мутребы – народные певцы и танцоры, сопровождающие свои выступления игрой на различных народных инструментах.