Расплата. В. И. Семенов

отношению к «своему» кораблю), но переход на службу всей «нашей» эскадре, в которой «Донской», хотя и самый лучший, но все же только один из многих…

      Все это я помнил. И вот почему не колебалась моя вера в «эскадру». Я верил, что жив дух ее. Я не знал, что за эти три года, проведенные мною в Кронштадте, там, далеко, под Золотой горой Порт-Артура, делалось (может быть, бессознательно) все возможное к тому, чтобы угасить этот дух… что там командир, который действительно берег и любил свой корабль, который не скрывал никакой, хотя бы самой ничтожной, неисправности, докладывал о ней, просил разрешения ее исправить, так как с течением времени эта мелочь могла перейти в крупное повреждение, – такой командир считался «неудобным» и «беспокойным»…

      Наместнику надо было только одно: чтобы за время его владычества не было других донесений, кроме – «все обстоит благополучно», – на основании которых сам он имел бы право всеподданнейше доносить, что «вверенный ему флот неизменно пребывает в полной боевой готовности и смело отразит всякое покушение со стороны дерзкого врага»[20].

      Кто не умел или (что еще хуже) не хотел проникнуться этим принципом, осмеливался думать, что служит не наместнику Его Величества, а самому Государю Императору, что наместнику он – только подчиненный и лишь Государю – верноподданный, что пред лицом Верховного Вождя и командующий флотом, и матрос 2-й статьи – одинаково слуги Престола и Отечества, ревность и преданность которых одинаково ценятся, вне зависимости от их иерархического положения, – те не в чести были…

      Надо отдать полную справедливость: адмирал Алексеев, облеченный почти самодержавной властью, сумел достигнуть своей цели: близ него были исключительно если не «всеподданнейшие», то, по крайней мере, «всепреданнейшие»… O plebs’e[21], конечно, и думать не стоило – ему нужны только ежовые рукавицы, а что касается тех, которые были не близко и не далеко, т. е. в массе офицерства, – в среде их, путем постоянных переводов с корабля на корабль, систематически вытравливался всякий дух сплоченности, единения, внедрялась идея, что при благосклонности начальства, «числясь» на портовом пароходе, можно идти по службе много шибче, чем ревностно исполняя свои обязанности на боевом корабле.

      Теперь – ни в порту, ни в клубе, ни даже в эскадре – нигде не приходилось слышать разговоров на старую, дорогую тему – «А вот у нас на корабле…» или «У нас, на эскадре…».

      Все интересы сосредоточивались на успешном прохождении службы. Говорили о том, «кому подвезло», соображали насчет открывающихся вакансий, где больше содержания, какое место больше «на виду» у начальства… Правда, иногда раздавалось: «У нас в Артуре…». Но как обидно было слушать такие слова в разговоре морских офицеров, для которых, по образному определению адмирала Макарова, должно было бы считаться основой служебной этики: «В море – значит дома…». Превращение кораблей в плавучие казармы, видимо, удалось выполнить с блестящим успехом…

      Я был поражен… Мне

20

До войны адмирал Е. И. Алексеев, выступавший против вооруженного резерва, многократно докладывал в С.-Петербург о необходимости усиления эскадры, снабжения ее боеприпасами и углем, оборудования портов, а также тщетно просил устранить хронический некомплект офицеров, порождавший частые их перемещения с корабля на корабль. Изучение документов показывает, что наместник, в отличие от высших руководителей Морского ведомства – адмиралов великого князя Алексея Александровича, П. П. Тыртова, Ф. К. Авелана и З. П. Рожественского, верно оценивал реальную угрозу войны с Японией. Опоздание в мобилизации армии и флота на Дальнем Востоке и полумеры в обеспечении безопасности эскадры от внезапного нападения во многом объяснялись распоряжениями официального С.-Петербурга. Ответственность за эти распоряжения, наряду с высшим командованием российского флота, несли руководители Министерства иностранных дел и Особый комитет по делам Дальнего Востока, во главе которого стоял сам император Николай II.

21

Простонародье (лат). – Примеч. ред.