Улики. Д. П. Бак

ни тына, там алтын;

      …погляди: из грешной глины

      взрос бааловой главой

      хьюго босс неумолимый,

      хьюлетт-паккард вековой

      Bochum

* * *

      И вот завеса в храме раздралась надвое.

Мф., 27, 51

      Хочу ехать с тобой в электричке межрегиональной

      (интеррегиональбан удобный, зелёный такой),

      в третий раз расскажу, как – насыщен

                                                         туманною манной —

      пропадал, оживал и опять умирал под пятой

      Поядавшего пламя – народ, пересозданный дважды;

      как, увидевши Край, Краснолицый в сомненьях упал

      на лице свое и на одежды, и влажный

      рот разинул в одном из Господних зеркал,

      обращённых к земле мимо ангелов, мимо проклятий,

      огибая пророчества, Силы минуя, и вот,

      усомнившийся гибнет и серое, пыльное платье,

      подминая под спуд, на лице свое присно падёт;

      просто в линию вытянуть эти прирейнские плёсы,

      только Мюльхайм и Дуйсбург оставить в покое лесам —

      и пустой горизонт резедою сырой отзовётся,

      и завеса – на две половины взлетит к небесам.

      Bochum

* * *

      Былой диагноз: «пульм эт кор

      ин нор.» (что значило – «всё в норме»)

      запомнил из рецептов сорных,

      всегда звучавших, как укор.

      По вечерам я слышал хор —

      дуэт, верней сказать, и в форме

      военной был отец, и в корне

      всегда был прав, что твой сапёр.

      Мои родители-врачи

      имели цель: лечи, лечи! —

      над каждым словом совещались.

      «Не навреди!» – так Гиппократ

      им диктовал и обещал из —

      бавить бед, обману рад.

* * *

      Не форсировать! Олететрин!

      Я внимал, как глухая тетеря,

      полурусским словам – не моим,

      но как будто понятным по мере,

      предназначенной давним врачом —

      педиатром для лёгкого слуха

      эскулапа-коллеги, причём —

      на старуху бывает проруха! —

      продираясь сквозь дебри густых,

      дребезжащих, как жесть, приговоров,

      я смотрел, как видна из-за них,

      мимо детских опасливых взоров,

      моя мама; вкушая, вкусих

      мало мёда диагнозов устных,

      терапевт участковый проник

      в педиатровы речи прокруста;

      а над ними, в затылок дыша,

      глоссолалия тучей косою

      бурей слов неопознанных шла

      раскалённым бронхитовым строем

* * *

      остаётся немногое: подле котельной

      серый полдень был так тороплив, суетлив

      и податлив, как воск. Там, премного болтлив,

      я рассказывал Жеке и Сане отдельно

      (а потом ещё вместе) фантастику. Их

      удивление было особого сорта:

      как-то эти истории в душах своих

      размещали они, и ни бога ни чёрта

      не старались призвать, чтоб сюжетов густых

      перезревший сироп не растёкся на их

      лицах недоумённой