Небо над нами. Михаил Борисович Поляков

о России что-то настоящее…

      В десять лет родители забрали меня от бабки, и в четвёртый класс я пошёл уже в Москве. Затем, года через два, старушка моя умерла. На похороны её родители не поехали – отцу перепала командировка за границу, в Венгрию, куда можно было захватить семью. И – не упускать же такую возможность! Помнится, притащили оттуда целую гору одежды – каких-то джинсов, курток, свитеров. Сидели вечером и, не переодевшись с самолёта, самозабвенно разбирали сладкие эти плоды, ухваченные из заграничного потребительского рая. Мерили, назначали – что ушить и что отдать на перекрой, хлопотали, встречая соседей, явившихся за заказами. Ясно помню, как средь озабоченного этого кудахтанья, мать вдруг замерла, внезапно настигнутая воспоминанием. И прошептала, повернувшись к отцу: «А тетю-то Соню похоронили, пока мы ездили!» Спохватились, переглянулись растерянно, с немым друг другу укором. А в следующую секунду – вновь погрузились в шмотки… – он улыбнулся с грустной иронией. – Знаете – а они ещё живы, милые мои мещанчики, и ни о чём в жизни, представьте, не жалеют… Вообще, что бы ни проповедовали святые отцы, но в вещизме, в животном материализме есть нечто привлекательное, какая-то дьявольская, скотская свобода, почти стоящая и потери души и вечных мук, которыми за неё расплачиваются.

      – Серьёзная мысль, – улыбнулся я.

      – Ещё какая – всю жизнь мне перепахала, – мрачно отозвался он.

      Несколько мгновений мы молчали.

      – Да ну так вот, – вдруг продолжил он, как бы спохватившись – Когда мне исполнилось двенадцать, родители расстались. Развод был тяжёлый – делёж имущества, ссоры, скандалы. По решению суда меня отдали матери, которая довольно быстро нашла замену отцу. Потом был новый дружок, за ним – третий… Отец нас не навещал, и я оказался предоставлен самому себе. Пока мать бегала по вечеринкам да налаживала личную жизнь, я или сидел в своей комнате, или одиноко шлялся по двору. Развод родителей сильно повлиял на меня, я замкнулся в себе, стал неразговорчив. В школе из-за этого меня задирали, и я частенько возвращался домой с синяком или ссадиной. Забитый, одинокий, беззащитный, я жил в постоянном страхе. Но в самые тяжёлые моменты спасали воспоминания о бабке. От хмурой повседневности я удирал в мир детства – к монастырям, храмам, добрым батюшкам и серьёзным монахам в пыльных рясах… Класса с восьмого начал и читать кое-что религиозное. От старушки моей осталось немало книг – Иоанн Кронштадтский, Павел Флоренский, Леонтьев. Сначала, конечно, понимал не всё, но чем больше увлекался, тем больше изучал и вникал. Мало-помалу передо мной распахнулась целая вселенная, огромный мир, в котором царили доброта, гуманизм и спокойствие – всё то, чего мне не хватало в действительности… К окончанию школы я уже выбрал дорогу в жизни, и, получив аттестат, подал документы в Донскую семинарию.

      После рукоположения меня