Последняя стража. Шамай Голан

не доживем мы, – сказал папа, – то обязательно доживет Хаим, наш сын.

      Мама плакала, тихо глотая слезы. Мальчик прижался к ней, свернувшись калачиком, и пробормотал:

      – А у Шлемика есть хлеб. Много хлеба… и еще есть яблоко…

      – Ханночка умирает, – сказала мама.

      Теперь сквозь тишину прорывался лишь папин неузнаваемый голос, читавший молитву.

      – Если Ханночка уйдет от нас, – сказала мама тихо, но непреклонно, – я уйду тоже.

      Папа молился. А Хаймек старался понять, что означают последние мамины слова. Мама хочет уйти вместе с Ханночкой. А как же он, Хаймек? Они что, уйдут, оставив его одного?

      – Куда мы идем? – спросил мальчик, поворачиваясь к отцу. – Куда, папа? Мама сказала…

      – Никто никуда не идет, – оборвал его папа, повысив голос насколько это было возможно. – С утра все выходят на работу, а потом мы получим еду. И спите уже, спите…

      В перегородку грохнули кулаком и разгневанный голос Давыдовича прорычал:

      – Эй, вы, там! Вы разбудили своей болтовней моего Шлемека! А ну, тихо! Тихо!

      – Чтоб он сдох, этот твой обжора, – прошептала мама. – Пусть это будет Ханночкиным искуплением…

      – Завтра… все будет завтра, – прошептал ей в ответ папа. И это слово –«завтра» – было последним, что слышал Хаймек перед тем, как провалиться в сон.

      2

      Ханночка умерла незаметно. Она тихо уснула, закрыв большие глаза и с тех пор больше их не открывала. Папа опустил маленькое тельце, обернутое в белую простыню, в заснеженную ямку. Нельзя было поверить, что этой прелестной, ласковой девочки больше нет. Белая снежная россыпь милосердно приняла ее в свои объятья. Снег слой за слоем ложился в могилку, пока неглубокие ее края совсем не сравнялись.

      Папа поднял глаза к запорошенному белизной небу и сказал:

      – Благословен праведный Судья…

      Он хотел, как то полагалось, возблагодарить Бога, но мама прервала его отчаянным криком:

      – Нет! Яков… молчи! Нет никакого судьи. И никакой правды нет тоже!

      Она тяжело дышала и лицо ее пошло пятнами. Папа положил свою ладонь на ее тонкое запястье и очень тихо сказал:

      – Возвеличится и да освятится имя Господа. Когда хочет – дает Он, когда хочет – забирает обратно. Да будет вовеки благословенно имя его…

      Он взял лопату и начал засыпать могилку. Мама схватила его за руки. Она была непохожа на ту маму, которую Хаймек знал. Что-то сломалось в ней с этого дня, какие-то силы вырывались наружу. Никогда уже, – понял Хаймек, –никогда уже не будет она такой, какой была.

      Мама держала отца за рукава пальто. Трясла за лацканы. Прижималась к нему и отталкивала его. Она кричала:

      – Он дал? Нет! Нет! Это я, я одна выносила ее. Здесь, в моем чреве!

      Голос ее был угрожающе низок.

      – Вот здесь, во мне впервые шевельнулась она, я чувствовала, как она бьет ножками. Она чуть не убила меня при родах – лучше бы мне не дожить до этой минуты. А потом она вышла на свет божий из моей утробы, и все воскликнули – какая красавица! Она была красавица, да, Яков? Волосы у нее были, как шелк. Зачем она