Переезд на юг. Владимир Макарович Шапко

какой-то момент покосилась. Из дымовой завесы беседы. И чёрный табун её замер.

      Узнала робко улыбающегося речного толкача. Который даже привстал. С намереньем поздороваться.

      Нахмурилась.

      Создалось интересное положение – изгой оказался на празднике жизни. Довоенного негра вдруг обнаружили в автобусе для белых. Впрочем, Кугель быстро забыла о мордатом. И снова кавказцу поливала.

      Табашников по-быстрому начал глотать рюмки. Однако хотелось увидеть главное: когда будет передаваться взятка. И увидел – кавказец, прямо-таки заходясь от смеха и гостеприимства, привстал и подал Кугель глянцевый журнальчик. Та, тоже не переставая говорить, ловко сунула его в подвешенную на стуле сумку. Всё! Теперь жди криков «всем оставаться на местах!», «гражданка Кугель, вы арестованы!».

      Табашников вымелся из кафе. На улице вспомнил, что оставил в гардеробной батон. А, чёрт с ним! Помчался к Агееву.

      – Ну и что? – на удивление равнодушно спросил тот.

      – Да как что? как что? Средь бела дня берёт взятку!

      – А что ей – ночью брать? В подворотне?

      Но Табашников всё не мог успокоиться. Как ошалевший мальчишка:

      – В центре города! Средь бела дня! На глазах у всех!

      – У кого «у всех»?

      Агеев смотрел на друга. Сверху вниз. Вот уж правда, в чём-то человек может быть дурак дураком.

      6

      Ещё до РВП Евгения Семёновича, летом, когда тот чуть не прозевал окончание пресловутых «девяноста дней» (хватился бедолага за три дня до их окончания, рванул в Краснодар, в аэропорт, на самолёт, летал в Казахстан, получил в Астане отметку в паспорт и сразу вернулся обратно) – всем Агеевым (одновременно!) пробило – надо женить Табашникова! Немедленно. Законно. Со штампом в паспорте. На местной. Казачка не казачка – барабир, как говорят татары. Разом убить всех зайцев. Возможных и не возможных. И самого главного зайца – Кугель.

      Вскоре на дне рождения Агеева-младшего Табашникова посадили рядом с какой-то женщиной в чёрном платье. Которую он сначала никак не воспринял. Просто привстал, пожал руку и снова сел. Потому что, как всегда, был поражён накрытым столом. И не столько разнообразием блюд на нём, сколько оформлением его: сверкающим хрусталём бокалов и рюмок, царским графином с водкой, рядом с которым даже коллекционная бутылка Андрея выглядела бедно. Серебряными, чётко разложенными столовыми приборами. Салфетками на чистых тарелках. Смахивающими на островерхих белых монахинь. И самое главное – бьющим без пощады космодромом с потолка. От света которого всё время вспыхивали новые дорогие запонки чопорного Андрея Геннадьевича Агеева. Хозяина дома и стола. Однако живут, как всегда подумал Табашников, вытирая со лба пот (платком, платком, не рукой!), пока Андрей Геннадьевич нацеживал из красивой бутылки трём женщинам, виртуозно подкручивал бутылку, а Агеев-старший, отец чопорного, вздрагивающей рукой плескал из царского графина в рюмки водку другу и себе.

      Поднялся со своей, откашлялся. И повернулся