Среди врагов. Василий Авенариус

Издали слышна неумолчная пальба: идет, значит, упорный бой. А здешние наши постояльцы и ухом не ведут. Гвардия! Разыскал сержант Мушерон в погребе для своего лейтенанта и шампанское; тот приятелей офицеров зазвал; до глубокой ночи пировали. Нижние чины тоже устроились, как в мирном лагере: кто амуницию чинит, кто ружье чистит, кто чулок штопает; мухи, кажись, не обидят.

      И вдруг – не сонное ли видение? Вносят раненого на носилках, и кого же? Толбухинского гувернера, мосье Мулине! Увидал меня – простирает руки.

      – О, мой дорогой Андре! Вы-то еще здесь! А у меня бомбой оторвало ногу.

      Отнесли беднягу во флигель, в прежнюю его комнату. Пришел тут к нему понаведаться и лейтенант-постоялец, рекомендуется:

      – Лейтенант д’Орвиль. Чем могу служить? Вы ведь тоже офицер великой армии?

      А Мулине:

      – Был таковым 12 лет назад. При Маренго, в чине корнета, ранен в грудь навылет; из собственных рук императора – тогда еще первого консула – ордена Почетного легиона удостоился. О! Он умеет ценить заслуги. Но одно легкое у меня было прострелено: пришлось подать в отставку. Стал учительствовать… Надо же чем-нибудь прокормиться! Так гувернером и в Россию попал к достойному семейству…

      – Но когда услышали теперь военные трубы обожаемого вашего императора, то не выдержали?..

      – Да, помчался на призыв, как боевой конь. И вот – безногий инвалид! В госпитале перевязали; но я просил перенести меня сюда. Коли умирать, так в родном доме; а дом господ Толбухиных стал для меня все равно что родной.

      Августа 8. Бедный мосье Мулине от адских мучений всю ночь глаз не сомкнул. Не жалуется, а тихонько только этак стонет. Ввечеру еще посылали в госпиталь за доктором, чтобы снова перевязал рану. Обещал быть, да так и не прибыл: забыл, что ли.

      «Дай-ка,  – думаю,  – напомню».

      Пошел. Под госпиталь свой французы заняли дом губернатора; каменный он, так уцелел от огня.

      Прихожу, спрашиваю хирурга.

      – Да вам какого?

      – А кто у вас главный?

      – Главный – барон Ларрей, его величества генерал-штаб-доктор.

      – Его-то мне и нужно. Проведите меня к нему.

      – Простите, он на операции.

      – Так я обожду.

      – Да вы-то сами от кого?

      – От раненого французского офицера.

      – На частной квартире?

      – На частной. Вчера его здесь уже перевязали; обещали прислать вечером хирурга, да вот не прислали.

      – Прошу за мною.

      Поднялись во второй этаж. Идем палатами.

      – Обождите тут.

      А кругом раненые лежат вповалку. У кого голова забинтована, кто без руки, кто без ноги, а кто и без обеих ног. И все-то больше молодой еще народ.

      Одни молчат, временами только охают, стонут; другие разговор ведут. Громче всех, задорнее один – и по виду, и по говору не француз.

      – Что,  – говорит,  – все ваши маршалы! Один наш Понятовский всех их стоит. Нации храбрее нашей нет. Сам Наполеон ваш это признает.

      А французов за живое задело.

      – Ну да!  – говорят.  – Ваша шляхта – известные хвастуны. Чем вы в этой кампании отличились,