Апрельская ведьма. Майгулль Аксельссон

ты родилась в сорочке…

      Ну и что же с того? Разве это я хотела узнать? Я была в бешенстве – в таком бешенстве и отчаянии, что попыталась плюнуть ему в лицо. Но безуспешно – я не сумела попасть в такт собственных конвульсий, и плевок угодил в стенку. Но хватило и этого – мою руку он выпустил. Потом выпрямился, отступил назад и глянул на меня.

      – Я ведь тоже родился в сорочке. Ты же знаешь, что это к счастью?

      Он скорчил гримасу и тут же попытался превратить ее в подобие кривой улыбки.

      – Стало быть, мы с тобой люди особенные. Везунчики.

      Он замолчал и отвел взгляд, посмотрел в окно, а потом сказал все тем же небрежным тоном:

      – Собственно, я не должен был этого говорить, но дело в том, что я знаю твою мать – Эллен то есть. Когда-то я снимал у нее квартиру, а теперь даже лечу ее. Вернее, то, что от нее осталось.

      – Соберись-ка, – говорит он мне сейчас. – Ты, по-моему, где-то витаешь. Как жизнь?

      Сморгнув, я возвращаюсь к нему сегодняшнему. Он стоит в изножье моей кровати, смутная тень в предвесеннем рассвете. Свет его портит, высасывает краски из его лица, делая его каким-то пергаментным. Я поспешно выдуваю ответ:

      – У меня все ОК. Сам-то как?

      Вопрос повисает на экране без ответа. Придется повторить:

      – Эй! Как твои анализы?

      Он пожимает плечами:

      – Чего пристала…

      Но я не отстаю и от волнения дую с такой силой, что пропускаю букву.

      – Я серьезно. Ты сдавал анализы?

      Он глубоко вздыхает.

      – Ну сдавал. Все примерно так, как и следовало ожидать. Пришлось принять соответствующие меры…

      – Дополнительно инсулин? Что, сегодня тоже?

      – Угу…

      – На самом деле можно бы и поаккуратнее!

      Он торопливо проводит рукой по лицу, а потом пристально смотрит на меня:

      – Отвяжись.

      Но я не собираюсь отвязываться. Ухватив мундштук трубки, я торопливо выдуваю в ответ:

      – Твои анализы были бы лучше, если бы ты пил поменьше!

      Не знаю, что на меня нашло. Ни разу за все эти годы – даже после той новогодней ночи, когда он напился до бесчувствия у меня дома, – я и виду не подавала, что вижу, как ему хочется выпить и забыться. Таково было условие, параграф первый молчаливого соглашения, на котором зиждилось наше общение. Я могла позволить себе и насмешку, и дерзость – но не навязчивость! Поэтому ужас шевельнулся у меня в животе – я преступила запрет, и он меня покинет! Но нет. Оторопев от изумления, он нашелся с ответом:

      – Ах ты боже мой! Это уже, елки-палки, прямо семейные сцены пошли!

      Он снова идет и усаживается на подоконник. А у меня даже мундштук выпал изо рта. Семейные? Никогда прежде он так не говорил. Даже не намекал. Мне-то, признаться, случалось фантазировать на эту тему, я воображала, как Великий Насмешник крадучись приближается по коридору в темно-синей мантии и звездной короне, словно театральный Зевс, чтобы сделать меня невестой Хубертссона. Вот он кладет на мое тело свою врачующую длань – и в тот же миг мои ноги выпрямляются. И обретают