Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе. Мара Минг

екст, считая его слишком личным и неидеальным. Но сейчас, я считаю, он должен выйти в мир; это единственное, что я еще могу я сделать для тебя – и, возможно, для героев твоей книги.

      Все события, описанные в книге, реальны.

      Это было круто, малышка. Мне часто тебя не хватает.

      С любовью,

      Марса Эшер

.

      Была

      седьмой водой

      лихой бедой

      отшельницей

      сотрудницей

      любовницей

      наложницей

      владелицей

      начальницей

      прислужницей

      труженицей

      умницей

      и ничтожеством

      а иногда пустым множеством.

      Была и погулять вышла.

      Россия.

      Листвянка

      А, может быть, начать с конца?

      С этого самого момента, где мы сидим с Паскалем, так опрометчиво решившим меня спасти – правим вот уже какой день мой колченогий французский текст. С сибирской зимы, с чая «саган дайля». С наших перебранок над переводом.

      Зациклить этот текст – и тогда он закончится? Замкнется в кольцо, как змея, кусающая себя за хвост, а я, наконец, смогу улизнуть?

      Детская хитрость. Интересно, кого я хочу обмануть.

      Нет.

      Начну с того, с чего и начинала полтора года назад.

      – Мисс! Авиньон! Вы приехали! Мисс!

      Франция.

      Авиньон

      I

      В ночном автобусе «Евролайнс Милан-Марсель» – шумном, слишком зябком из-за свирепого кондиционера – я намаялась от души. Всю ночь я крутилась с боку на бок в неудобном кресле: то мне что-то давило в спину, то хотелось пить, то было холодно, то зачем-то становилось жарко. Когда за окнами просветлело, я надвинула на глаза дорожную маску и вдруг неожиданно отключилась: провалилась в сон как в колодец. Автобус мотало на поворотах, кто-то пересаживался и выходил, а мне все было нипочем. В этом сонном оцепенении я бы, пожалуй, доехала и до Марселя, как вдруг:

      – Мисс! Авиньон! Вы приехали! Мисс!

      Похватав сумки, я рванула к выходу («Стоят из-за меня!») и скатилась вниз по ступенькам. Автобус пыхнул жаром и уехал.

      Меня чуть-чуть шатало, как бывает, если задремать под утро и очнуться через пару часов. Голова болела. Я поморгала, надела солнечные очки. Потом сняла, потерла веки. Постояла пару минут на остановке. Туман из сознания не уходил.

      Если умыться – поможет?

      Справа через дорогу и маленькую площадь виднелся железнодорожный вокзал: квадратное здание, украшенное пилястрами и вишенкой круглых часов. Я направилась туда. Людей в этот час было немного, гулкий и солнечный вокзал был почти пуст. Туалет оказался прямо на платформе, в самом дальнем ее конце. Там я умылась и вычистила зубы; туалетная девушка с сонной улыбкой протянула мне сдачу в 50 центов с евро и засмеялась, замахала рукой, когда я было направилась по ошибке в мужскую уборную.

      Я выпила эспрессо в вокзальном маленьком баре, снова перешла через дорогу и оказалась перед крепостной стеной.

      Ну надо же, вдруг удивилась я. Авиньон.

      Шел восьмой час утра. Молочное еще солнце стекало по чешуе старого города. Когда не выспишься, видишь ярче: небо было таким празднично-синим, углы и линии – словно отчеркнуты острым карандашом. Вдоль крепостной стены росли одинаковые круглоголовые деревца. Тени от крон косо падали на стену, и я приостановилась: мне вдруг показалось, что крепость подпирают десятки ладоней.

      Воткнув в уши наушники, я включила «Травиату». Я слушала ее, когда нужно было настроиться. Строго говоря, я вообще ее слушала без конца: ту запись 1967 года, где Виолетту поет Монсеррат, а Альфреда – Милнес. Остальные мне не нравились.

      За стеной, надежной как проклятие, спрятался старый город: весь двух-, трехэтажный, припыленный; пыльный розовый, пыльный желтый, пыльный коричневый. Узкие окна. По стенам, точно слабый раствор чернил по промокашке, расплывалась черная плесень. Никто еще не проснулся: было тихо. Неподвижно стояла зеленая вода в маленьких каналах. На парапетах жались друг к другу голуби, а под ними, в воде, акварельными разводами отражались афиши. Афиши, афиши, десятки и сотни разноцветных афиш. Приклеенные к стенам, развешанные гармошками на веревках, как сохнущее белье. Плакатный тетрис. Джон писал, что у них сейчас какой-то праздник: городская ярмарка или фестиваль урожая. Или что он мне там писал? Мог писать все что угодно; разве я когда-нибудь читала внимательно. Рисованную карту, что он прислал мне на почту – «меня легко найти от вокзала» – я тоже не сохранила. В памяти остался только адрес. Без карты в незнакомом городе неудобно, но я, охваченная приступом то ли вредности, то ли какой-то нелепой жадности (два евро! бешеные деньги), не купила ее и на вокзале. Теперь я шла наобум, и только