Как я была маленькой. Из воспоминаний раннего детства. Вера Желиховская

Черномором богатырь. Аннушка изумилась и спросила: не за то ли он потерпел, что спас какую-нибудь девицу, точно так, как её саму спас Иван-Богатырь? Говоря это, она зарумянилась, а муж её, змея, притворился, что ревнует её к князю, спасшему её от колдуна; что уж верно «богатырь ей мил, – муж-змея постыл?», и объявил, что, желая ей счастья, пойдёт сейчас к реке и утопится, для того чтоб она могла обвенчаться с Иваном-Богатырём. Говоря это, он пополз к двери избушки…

      «За ним Аннушка поднималася и слезами вся обливалася. „Ты куда же, мой уж? Разве ты мне не муж?.. Нужды нет, что змея, а люблю я тебя: добр ты был до меня, – не пущу я тебя на смерть лютую! И зачем ты меня оставляешь!?. На кого ж ты меня покидаешь?..“ Говоря так, она со земли подняла ужа бедного; и лаская его, обнимаючи, ко груди ко своей прижимаючи, вдруг горючей слезой прямо на сердце ему капнула… Диво дивное тут содеялось! – Жаром вспыхнула кровь горячая, молодецкая! Обновился князь, с глаз туман пропал, золота чешуя в парчовой кафтан обратилася, и на месте змеи – гада лютого, очутился вдруг удалец, князь Иван-Богатырь!.. Так и ахнула молодая жена, увидав, кого обнимала она. Тут за руку брал её князь наш удал, и к родителям приводил и просил ласки-милости попа-батюшки, тёщи-матушки, молодых сестриц… Но сестрицы тут рассердилися: „Так-то ты нас надула, сестра? Всех моложе ты нас, так не стать бы меньшой под венец идти первой-напервой!.. Ишь, какого ужа подцепила в мужья! – За такого б и мы не прочь выйти!“ Тут вмешалася мать-попадья: „Кто ни мать, ни отца не жалеет, тому счастья не будет от Бога!“ Так сказала она, и надувшись ушли прочь сестрицы в светлицы свои. А наш князь молодой со княгинюшкой стали жить-поживать да добра наживать. Я сама там была и мёд с пивом пила, только в рот то мне мало попало!..»

      Этой присказкой няня обыкновенно кончала свои сказки.

      Исповедь

      Зима прошла так скоро, что мы её и не видали. Наступил Великий пост. Я заметила его только потому, что нам, детям, с папой большим подавали обыкновенный обед, а всем остальным постные кушанья.

      Когда я узнала, что бабушка и тёти едят постное и часто ездят в церковь потому, что Великий пост – именно то время, в которое злые люди, не поверив, что Иисус Христос – наш Бог, взяли Его, мучили и убили, я тоже непременно захотела поститься. Но мне не позволили. Пришёл наш доктор, длинный-длинный, не то немец, не то француз, такой противный, с утиным носом и длинными баками (няня Наста его терпеть не могла и говорила, что у него «баки как у собаки», – с чем мы были все согласны!) и запретил давать мне постные кушанья.

      Я помню, что меня очень занимала перемена погоды. Я сидела на окне и смотрела, как твёрдый белый снег превращался в какой-то жидкий кофейный кисель и бесшумно проваливался под полозьями и колёсами. Морозного скрипа и визга, ледяных прозрачных как стеклянные палки сосулек уже не было и в помине! Всё разрыхлело, таяло, и вода текла по улицам; а Волга смотрела чёрной, исполосованной и взбудораженной,