Клодет Сорель. Н. Бакторн

сама придумала себе это имя. Потому что Клавдия Сорокина – это пошло. Клавдия Сорокина – это купеческая дочь, а Клодет Сорель купеческой дочерью быть не может, это – певица из Парижа.

      А как бы вы поступили, если бы родились в Самаре, росли третьей дочерью в семье купца второй гильдии, донашивали за сестрами платья, играли в их растрепанные куклы, и жизнь ваша была бы расписана еще до рождения: гимназия, замужество, дети, хозяйство и… И все. Ради этого жить? Клавой Сорокиной? Увольте, господа. Она будет не просто красавицей – тут Господь ее, по счастью, не обделил – но роковой красавицей из романов, которыми одноклассницы тайно обменивались на переменах. И благородные мужчины будут падать к ее ногам – так ей казалось. Она плохо представляла, что для этого надо делать, и где-то в глубине души понимала, что для этого недостаточно просто смотреть томным взглядом, вскидывая ресницы и высокомерно протягивая руку для поцелуя, как книжные героини. Но вот что для этого надо делать?

      Впрочем, пока она никого покорять не собиралась. Сейчас надо было окончить гимназию, а вот тогда уже и бежать из опостылевшей Самары в столицу, в Питер. Там – жизнь, настоящая, а не тухлое самарское прозябание. Но, как бы спрашивала робкая Клава Сорокина, вот ты приехала в Петербург, а что дальше? Одному Богу известно, что дальше. Чем черт не шутит, может дальше махнуть в Париж. Нет, не – «может», а – только в Париж! Даже Петербург – это лишь короткая остановка на пути в столицу мира, в город художников, поэтов, жгучих красавцев и соблазнительных женщин, среди которых она будет самой соблазнительной.

      Она будет певицей. Она будет петь песни, но не те глупые романсы, что мычат ее сверстницы, млея от еще не испытанной страсти. Она будет петь песни, написанные на собственные стихи. Значит, она будет еще и поэтом. Настоящим. Как Анна Ахматова.

      Клава прятала от родителей неприличный сборник стихов, вышедший в прошлом году и купленный на подаренные крестной деньги. В те редкие-прередкие минуты, когда удавалось остаться одной, она доставала завернутый в белую тряпицу томик, внимательно рассматривала красивую даму на обложке. Дама была древнегреческой богиней, стоявшей на берегу русского пруда, печально глядя вдаль. И Клава – нет, уже не Клава, а Клодет! – представляла себя вот такой же стройной богиней с печальным мудрым взглядом. А на следующей странице резвились голые ангелы с прорисованными детскими членами – их Клодет тоже рассматривала, это было забавно. У мужчин, конечно, все устроено совершенно иначе, ей еще предстоит увидеть настоящий мужской орган, холодея от собственной растленности, думала Клодет, но в качестве пособия пока сойдут и пухлые ангелочки.

      Однако главным в этой книге все же были не рисунки, а стихи. Они вгоняли в жар и в краску, они заставляли вздрагивать, представляя что-то такое, что было вовсе непредставимо. Самое любимое, читанное-перечитанное:

      Муж хлестал меня узорчатым,

      Вдвое сложенным ремнем.

      Для тебя в окошке створчатом

      Я всю ночь сижу с огнем.

      Клодет, внутренне сжавшись, представляла,