Чрезвычайные обстоятельства. Валерий Поволяев

за спину капитана и, выставив перед собой ствол автомата, слился с камнем.

      Петраков выдернул из нагрудного кармана шприц, заранее заряженный обезболивающим раствором и запаянный в плотный пластик. Прямо через ткань вогнал себе в бицепс иголку. Выдернул шприц, вновь сунул его в карман и прохрипел привычно:

      – Вперед!

      Рука начала стремительно каменеть, потяжелела, сделалась чужой. Ладно, хоть теперь не будет болеть.

      Воздух сгустился, от него стало странно попахивать гнилью, солнце растворилось в небе, сделалось нестерпимо жарким, разлилось по всему своду. Петраков поглубже натянул на нос панаму, сдул натекшие на глаза капли пота:

      – Вперед!

      Минут через десять душманы обозначились вновь: сзади раздалась длинная автоматная очередь – видать, душок засек вдали промельк двух фигур и попробовал достать «шурави» из автомата, но пули на излете выдыхались, они басовито, будто шмели, гудели где-то рядом и вреда спецназовцам не причиняли.

      Когда втягиваешься в бег, когда камни мелькают перед глазами, сливаясь в одну длинную пыльную, нескончаемую ленту, тянутся, тянутся – ни остановить их, ни сменить на что-то другое, когда в теле, кажется, не осталось уже ни капли жидкости, даже крови, и той не осталось, невольно сам делаешься таким же камнем – грязным, неряшливого мышиного с рыжиной цвета, бездушным. И ничего внутри уже нет – ни души, ни сердца, ни сожаления, ни сочувствия, ни боли… Если боль появляется, то один легкий укол ликвидирует ее.

      Правда, только на время – боль потом все равно возникает, и то, чему положено у человека отболеть, чтобы человек возродился, стал самим собою – обязательно отболит. Отболевает то, что человеку уготовано судьбой и природой. Так что заглушенная боль еще аукнется.

      Сзади снова раздалась очередь такая же далекая, как и предыдущая, Петраков даже оглядываться на нее не стал, хотя можно было бы для острастки огрызнуться тремя-четырьмя выстрелами в ответ. Можно было бы, но… Патронов жалко, их у него с Леней Костиным осталось уже совсем немного.

      Проворно скатились в седловину, пробежали по ней, четко впечатывая каблуки ботинок в пружинистую, будто дорогой ковер, пыль. Петраков попробовал было на бегу зацепиться пальцами раненой руки за каменный выступ, притормозиться – слишком уж он набрал на спуске скоростенку, так и кости растрясти можно, но пальцы, вцепившиеся было в камень, вяло соскользнули с него…

      Самое опасное сейчас – подъем на противоположную сторону седловины, там они будут находиться у душманов словно на ладони. Если бы у Петракова были люди, он сработал бы по-другому – выставил засаду, которая задержала бы душков, сам спокойно пересек седловину, а потом с другой стороны, с закраины, прикрыл бы ребят, находившихся в засаде. Но сейчас на это не было ни людей, ни времени, ни сил, ни патронов.

      С другой стороны, если поднапрячься, то можно взбежать на противоположный склон седловины раньше, чем тут появятся душманы… Под ноги капитану попал камень – сам вылез из бархатистой противной