Из вчерашнего века. Александр Николаевич Лекомцев

тки, а Нестериху от горя пошатывало. Оттого она и присела на ствол поваленного дерева, сиротливо когда-то стоявшего в поле, и жалела всем сердцем не просто убитую, но ещё и страшно искалеченную, изуродованную, свою корову Милку.

      Охотники тоже молчали, слушая, как свирепствует их многоуважаемый милиционер. А что тут ещё скажешь?

      – Слышь, Устиныч, уймись! – От кого Макар не ожидал услышать, так это от Нестерихи, – успокойся, говорю! Сам знаешь, что зверь серьёзно и основательно законом охраняется. Коров-то у нас вон сколько, а полосатых кошек этих в уссурийской тайге чуть больше сотни.

      – Я просто так говорю, – признался капитан милиции Гнямов, – злобу сорвать. А законы я сам знаю. Власть наша такую утрату… завсегда оплатит. Как обычно.

      Он улыбнулся натянуто, пытаясь сделать вид, что ему уже почти весело. И некоторым мужикам «веселость» его передалась. У многих на лицах читалось такая мысль: «Что там коровы, когда у нас почти прямо по селу тигры разгуливают. Это же прямая невидаль для тех же москвичей».

      – Братцы, – обратился участковый уполномоченный к промысловикам и охотникам, не трогайте вы тигра, прошу вас! Редкая ведь зверина. Уникальная. А не то ведь такой штраф за него получите, что грустно дальше и жить станет…

      Почти все кивали в знак согласия головами, соглашаясь с доводами Гнямова. Действительно, кошка эта полосатая в сто раз, а то и более, ценней самой породистой коровы.

      Только у корневщика Васильева, завзятого и довольно удачливого сборщика корня женьшень, щуплого старика с коричневой куцей бородёнкой, зеленовато-серые глаза лукавили. На лице Васильева, почему-то, было написано, что именно он втихаря и завалит тигра. Поэтому ему Макар Устинович фактически официально ему заявил:

      – Вы мне, товарищ Васильев, это бросьте, выражение своего лица с каким-то странным… намёком делать! Что со зверем случится, так лично с вас и спрошу.

      – А если заворот кишок или дизентерия у него произойдёт, – пошутил сборщик женьшеня, – тогда что?

      – Всё равно, спрошу, – как бы, не понимая или не принимая иронии старика, ответил ему участковый, – только так.

      Сделав предупреждение Васильеву, капитан милиции Гнямов направился по дороге к селу.

      У Васильева среди здешнего народа имелось устойчивое прозвище – Самородок. Гадать трудно, с каких пор его так величать стали, но то, что он, на самом деле был мужиком толковым, деловым, оспаривать из односельчан никто не стал бы. Кроме всего прочего, он корневщик классный и охотник удачливый. Зла никому и никогда не творил и не желал, а добра делал предостаточно. Все помнят, как он приютил у себя в доме телятницу Наташку с ребёнком, когда та бежала, невесть куда, от пьяного разбушевавшегося мужа. Чего только не бывает в семье. Да и деньгами Васильев безвозмездно помогал тем, кто в них, в силу обстоятельств, нуждался. Ведь, что там греха таить, как правило, сборщики женьшеня – люди далеко не бедные.

      А главное, считали многие, душа у него – чистый, прозрачный таёжный родник. Пусть порой отдаёт от неё холодком, но зато она вся на виду. Оттого-то Макар Устинович, глянув на Самородка, тут же и смекнул, что на уме старика что-то не совсем ладное. Потому и стращать стал ни кого иного, а Самородка. Хотя глубоко сомневался в том, что Васильев готовится убить тигра. Впрочем, кто его знает, может старик коров пожалел, а тигра на почве их убийства невзлюбил. Нельзя ведь быть добрым абсолютно ко всем людям и зверям, не получается так. Все ведь – существа разные. А закон ведь в тайге один даже для самых добрых и отзывчивых людей: если навредил, то и отвечай за содеянное по полной программе.

      Думая про всё это, шёл себе Самородок таёжной тропой по свежим тигриным следам, возможно, готовясь совершить задуманное убийство, никак не считая это преступлением. Всячески он ругал коровьих душ губителя, чувствуя, что остывает помаленьку его злость к тигру. Почти канула она куда-то, скорей всего, в самую глубину его собственной души.

      – Что же ты за червяк-человек, Даниил Тимофеевич, – ругал он вслух себя. – Чувственный… под старость лет стал, жалостливый какой-то. Как баба, ядрёна мать! Расчувствовался. Жалко ему тигра стало, видишь ли. А этой кошке не жаль было живую тварь губить? Задавил бы одну корову, ещё ладно. А зачем двух-то? Просто так, из баловства, получается.

      Подзадоривал он себя всячески, чтобы мужиком себя чувствовать, в конечном счёте, и всякие там жалостливые мысли гнал взашей. Совсем не беспокоили его угрозы участкового, Самородок не наивен и не глуп. Это «полосатый матрас» он приговорит, что называется, в самое удобное время, и так запрячет в тайге, что ни одна милиция не найдёт. А с собой у него, на всякий случай, не только пятизарядный карабин, но и небольшой рюкзак с сухим пайком.

      Тигриные следы были почти свежие, хотя и слабо, едва и кое-где отпечатанные. Они то пересекали охотничью тропу, то уходили в кустарник. Приостановившись, сорвал с высокой лозы-лианы довольно зрелую гроздь винограда. Пожевал чёрные, с лёгким синим налётом, ягоды. Оставшуюся их часть положил в глубокий карман штормовки. Потом опустился на колени, «читая» знаки, оставленные хищником.

      – Никак баба, тигрица, –