Такие парни. Константин Кропоткин

tion>

      Он пишет дневник. Как дышит, так и пишет.

      11 сентября. Вечная любовь

      Из всех разновидностей вечной любви больше всего мне нравится восьмичасовая вечная любовь. Длиной в один день. Или в одну ночь, уж как получится. В этом есть что-то законченное, как спектакль с единством времени и действия. А если вечная любовь происходит, к примеру, в пределах одной комнаты, то триединство получается абсолютным, как классики завещали. Представьте себе окно, закрытое тяжелыми шторами, кровать, утопающую в мраке, а там – как айсберг в океане – покоится ваша вечная любовь. Вы стремитесь, падаете в объятия и… дольше века длится день.

      Разве не чудесно?!

      Вот почему, когда Сеня сказал мне, что вечной любви не бывает, я ужасно на него разозлился.

      – Ну, Сеничка, – плаксиво затянул я, – Почему же не бывает? К примеру, буквально вчера у меня была такая вечная любовь, что ни в сказке сказать, ни пером…

      – И где она сейчас? Твоя любовь? – насмешливо дернул он носом.

      – Прошла, – ответил я, не понимая, что в этом смешного. Ведь у вечной любви бывает разная протяженность. К примеру, вечная любовь у слона длится дольше, чем у комара. Но чем комариная вечная любовь хуже слоновьей? На мой взгляд, вес у них совершенно одинаковый.

      Я вообще убежден, что каждому существу на Земле от рождения выдается одинаковое количество вечной любви. Просто одни растягивают ее в непрерывную длинную линию, а другие проживают пунктирным мимолетом.

      – Хороша вечность, – ухмыльнулся Сеня, – Потрахались и разбежались.

      – Хам, – обиженно сказал я.

      Он не понимает. У него толстая, как у старинного фолианта, кожа. И мысли такие же, как у фолианта – великомудрые, неповоротливые, слоновьи.

      Сеня уже седьмой год живет с Ваней душа в душу, а до сих пор стесняется сказать ему, что любит его вечной любовью.

      – А что если завтра я встречу другого и полюблю его еще сильнее, чем Ваню? – сказал мне Сеня где-то через полчаса, когда от двух бутылок красного вина остались только воспоминания.

      Да, мы выпили две бутылки красного вина разного достоинства, отчего действие его было совсем различным. Сеня, вылакав свою любимую молдавскую сладость, стал признаваться в сокровенном. Мне от моего французского, густого и тяжелого, как венозная кровь, захотелось спать.

      – Но ведь мы всегда в сегодня живем, которое однажды просто не наступает и это значит, что мы умерли, – в полудреме говорил я, – Вот закроем мы глазки, а на Земле начнется апокалипсис и попрыгают страшные черные всадники по наши грешные души…, – я говорил еще что-то, но не помню что, поскольку уже спал, а слова вылетали только по инерции.

      А потом мне приснился сон, в котором Сеня присутствовал только частично. Он будто бы был тучей, которая носилась где-то над моей головой и изредко погромыхивала. Да, это была самая настоящая, большая, серая туча, но я отчего-то точно знал, что она – Сеня.

      Я в этом сне сидел на ветке и болтал ногами. А надо мной тоже болтались ноги, которые принадлежали Мише. Вообще, я не знаю, какого черта он залез в мой сон. Я его туда не звал.

      Чего прошлое-то ворошить?

      Вино с Сеней я пил на следующий день после того, как сказал Мише – чудесному юноше с орлиным носом – что моя вечная любовь к нему завершилась; он сделался похожим на грустного ворона, и я унесся прочь, как улетают перелетные птицы.

      Так вот, в моем сне Миша сидел где-то наверху и упирался остроносыми ботинками мне в грудь. У него были красивые ботинки. Блестящие, светло-коричневые, как патока, с четырьмя маленькими дырочками, в которые были продернуты шнурки цвета кофе с молоком. Ботинки были такие аппетитные на вид, что мне хотелось откусить от них кусочек, и отчего-то я был уверен, что на вкус они сладкие-пресладкие, как молочный шоколад.

      Миша потыкал в меня своими чудесными ботинками, и это было приглашением к танцу, потому что в тот же момент из тучи сверху грянула музыка, дерево под нами разложилось темным паркетом, и вот мы уже заскользили по нему в вальсе. Причем руки мне совершенно не мешали.

      Вообще, когда я танцую с мужчинами, мне делается неловко. Я не знаю, куда класть руки. Если партнеру на плечи, то тогда мне полагается быть в разлетающемся платье со страусиными перьями, а я платьев не ношу. А если поместить руки ему на талию, то он, не дай Бог, может решить, что ему самому полагается платье, а это – поверьте моему опыту – убийственно для вечной любви, потому что она не терпит преждевременной конкретности. Ее, как старорежимную барышню, прежде чем обнаружить во всей наготе, нужно немножко повертеть в облаке муаров и шифонов. И самое главное, чтобы руки ложились куда надо и к обоюдному согласию.

      В том винном сне мы кружились с Мишей из одного конца в другой, его ботинки светились солнцем, а я чувствовал, что налит любовью, как спелое яблоко соками. Ну, и, само собой, я абсолютно точно знал, что моя любовь – вечная. У сна ведь свои представления о вечности. Сонная вечность длится ровно с того момента,