Моя борьба. Книга 1. Прощание. Карл Уве Кнаусгор

всех от нас прими, Господь,

      ты Карла Уве кость и плоть.

      Наконец-то его нет,

      он хлеб наш лопал столько лет.

      Разогнал друзей ради книг и бухла,

      сидел дрочил, но книга не шла,

      марал он и правил на каждой странице,

      а стиль все равно никуда не годится.

      Тут взял он вилку, тут взял он ложку,

      потом селедку, потом картошку,

      зажарил свинью, сожрал целиком,

      и «Хайль!» рыгнул, поперхнувшись куском.

      «Я не нацик, но форму ценю

      и рунами вам алфавит заменю».

      Книгу вернули, его достало:

      жрет и рыгает, и все ему мало.

      Выросло брюхо, в брюки не влезть,

      глаза безумные, в голосе жесть:

      «Я просто хотел рассказать все как есть!»

      А жир-то откладывался повсюду

      и забил под конец ему все сосуды.

      Сердце болит, прямо вертел в груди!

      «Ах, доктор, мне сердце пересади!»

      А доктор в ответ сложил ему фигу:

      «Я ведь, голубчик, прочел твою книгу.

      Все, попалась рыбка на крюк.

      Больно тебе? Это смерть, мой друг».

      Или, если мне повезет, то что-нибудь не настолько личное?

      Здесь лежит тип, куривший в постели,

      и жена его (оба сгорели).

      Иными словами, не они перед вами:

      так, золы наскребли еле-еле.

      Когда моему отцу было как мне сейчас, он бросил свою старую жизнь и начал все заново. Мне было тогда шестнадцать, и я учился в первом классе кафедральной школы в Кристиансанне. В начале учебного года мои родители еще состояли в браке, и если какие-то проблемы у них и возникали, то внешне никак не проявлялись, так что я даже не подозревал, как изменятся их отношения. В то время я жил в Твейте, в двух милях от Кристиансанна, в старом доме на самом краю жилой застройки долины. Он стоял на склоне, за ним начинался лес, а спереди открывался вид на реку. При доме имелся большой амбар и сарай. Тем летом, когда мы туда переехали, – мне тогда было тринадцать – папа с мамой завели кур и продержали их с полгода, потом куры исчезли. Рядом с лужайкой папа посадил картошку, а ниже по склону устроил загородку для компоста, который тогда только-только вошел в обиход. Одной из профессий, о которых отец мечтал вслух, было садоводство, и к этому делу у него действительно имелись определенные таланты: в поселке, где мы жили раньше, сад получился у него просто роскошный, и даже не без экзотики, вроде, например, персика, посаженного с южной стороны дома и, к гордости отца, давшего плоды, – так что, переезжая в деревню, мы были исполнены оптимизма и надежд на будущее, в котором медленно, но верно все больше проступала ирония, поскольку среди немногих конкретных вещей, что я запомнил об отце в то время, была реплика, брошенная им однажды вечером за столом, когда мы втроем – папа, мама и я – сидели в саду и жарили барбекю:

      – У нас тут с вами прямо не жизнь, а сплошной праздник?

      Ирония была незамысловатая, ее уловил даже я, но в то же время загадочная, потому что я не мог понять ее причины. Для меня такой вечер, конечно, был праздником. То, что подразумевало это ироническое замечание,