Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов. Олег Владимирович Демидов

в уши: “В наш двадцатый век!”, “В нашем двадцатом веке!”. Ну и простофили!.. Дай-ка мне, пожалуйста, лист бумаги.

      Я дал.

      – И перо!

      Я обмакнул в чернила и подал.

      – Спасибо.

      – Ты что, папа, завещание, что ли, писать собираешься?

      Он молча положил лист на колено, согнутое под одеялом, и размашисто крупными буквами вывел:

      “Я – Борис Мариенгоф – жил в XX веке. И никогда не воображал, что мой век цивилизованный. Чепуха! Ещё самый дикий-предикий”. И протянул мне записку, делово (sic!) проставив день, число, месяц, год, город, улицу и номер дома.

      – У меня, Толя, к тебе просьба: вложи это в пустую бутылку от шампанского, заткни её хорошенько пробкой, запечатай сургучом, а потом брось в Суру.

      – Слушаюсь, папа! – ответил я с улыбкой. – В воскресенье всё будет сделано.

      – Может быть, кто-нибудь когда-нибудь и выловит».49

      Из большой любви к отцу родилась и любовь к Маяковскому (а позже и страстное соперничество), к Чехову и Толстому, к Шекспиру (особенно к «Гамлету»). От отца же Анатолий Борисович наследует здоровый скепсис, который в будущем дорого ему обойдётся.

      Альманах «Исход»

      Отцовская критика сыновьей склонности к литературе не поколебала: Анатолий с друзьями пропадает по целым дням в закрытых аудиториях и художественных клубах, строя грандиозные планы, набивая руку сочинением стихов и выпуская журнальчики и альманахи.

      Его друг Евгений Литвинов выписывал из Москвы толстые и тонкие журналы – «Труды и дни», «Скорпион» и проч. Благодаря им Мариенгоф знакомится с творчеством футуристов, символистов и акмеистов, в первую очередь обращая внимание (помимо Маяковского и компании) на стихи Ильи Эренбурга. Дмитрий Быков по поводу последнего вывел замечательную формулу: Илья Григорьевич умел блистательно делать форму, а вот наполнять её содержанием не умел50. Среди находок Эренбурга есть сокровище, которым Мариенгоф научится владеть как никто в русской поэзии. Мы говорим о неточной рифме.

      В цикле стихотворений 1915 года «Ручные тени» Эренбург рисует лирические портреты своих коллег. Например – Максимилиана Волошина:

      Елей как бы придуманного имени

      И вежливость глаз очень ласковых.

      Но за свитками волос густыми

      Порой мелькнёт порыв опасный

      Осеннего и умирающего фавна.

      Не выжата гроздь, тронутая холодом…

      Но под тканью чуется тёмное право

      Плоти его тяжёлой.

      Пишет он книгу.

      Вдруг обернётся – книги не станет…

      Он особенно любит прыгать,

      Но ему немного неловко, что он пугает прыжками.

      Голова его огромная,

      Столько имён и цитат в ней зачем-то хранится,

      А косматое сердце ребёнка,

      И вместо ног – копытца.

      Эти необычные рифмы («имени» – «густыми», «книгу» – «прыгать», «станет» – «прыжками», «огромная» – «ребёнка») Мариенгоф усвоит в мгновение ока, и уже скоро у него самого появятся стихи с неточной рифмой:

      Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза

      И

49

Там же. С. 170–171.

50

В частности, Быков пишет: «Проблема, однако, в том, что почти ничто из открытого он самостоятельно не освоил, почти ничем из своих изобретений не воспользовался как следует; больше того – возникает сложное ощущение, что открытую им форму он чаще всего не мог наполнить адекватным содержанием. Он был гений формы и великий открыватель приёмов – но залить в эти новые мехи ему нечего, или, по крайней мере, он заливает в них что-то столь сложное, путаное, с множеством ингредиентов, что читатель улавливает лишь малую толику замысла». Подробнее см.: Быков Д.Л. Илья Эренбург // Дилетант. 2012. №6 (Июнь).