За веру, царя и социалистическое отечество. Николай Чадович

на посадника, но тот его сейчас как бы даже не узнавал. Горожане, еще не уяснившие, что же есть общее между убиенным Властом, фряжским вином, посадским приказчиком и рытьем погреба, усиленно перешептывались.

      И лишь самые сметливые бросали в спину Страшко гневные реплики типа «Убивец!» и «Кровопийца!».

      – Никак онемел? – произнес Добрыня с упреком. – Не беда. Ты даже язык проглоти, а ответ держать придется. Про твои воровские дела мне во всех околичностях ведомо, окромя пары пустяков: кто велел царского служку погубить и кто при тебе в сообщниках состоял? Вопросы не простейшие, но от них твоя дальнейшая судьба зависит. Признаешься во всем – шкуру свою в целости сохранишь. Упираться вздумаешь – подвергнешься принуждению. Клещей и огня отведаешь. Тебе решать.

      Посадник, до того пребывавший в некой кратковременной прострации, внезапно взревел: «Ты, изменник, мое честное имя опозорил!» – и, вырвав у ближайшего стражника сулицу,[42] метнул ее в приказчика, не успевшего сказать ни «да», ни «нет».

      Тучен был князь и одышлив, но руку имел все еще верную. Сулица насквозь пронзила Страшко и едва не задела стоявшего за его спиной десятского.

      Вече охнуло, ахнуло и заголосило. Кто в задних рядах стоял, тот на забор вскочил. Малорослые на плечи высокорослых вскарабкались. Чай, не каждый день такие страсти доводится зреть. Это даже занятней, чем публичное сожжение отступников, в греческую веру переметнувшихся.

      А тут новое зрелище подоспело – вернувшиеся из посадских хором стражники свалили к ногам Добрыни кучу мечей, секир и прочих смертоубийственных орудий.

      – Это не все, – сказали они, отдуваясь. – Там вдесятеро больше осталось. Рук унести не хватило.

      – Чего ради ты у себя оружницу[43] завел, Торвальд Якунич? – обратился Добрыня к посаднику. – На кого войной собрался идти? На царя индийского или на князя ляшского?

      Тот, присутствия духа не теряя, ответил:

      – Рубеж в двух шагах. Набег поганых час от часу ожидается. Как же без оружейного запаса отбиваться прикажешь?

      – А разве место ему у тебя под полом?

      – Уж это, боярин, позволь мне самому решать. Я дому своему хозяин, а равно и жизни своих дворовых, – этими словами, надо думать, посадник хотел оправдаться за убийство Страшко.

      – Нет, Торвальд Якунич, – голос Добрыни разнесся по всему вече, как львиный рык. – Закончилось твое хозяйствование. Ты в княжьем городе правил, будто бы медведь в своей берлоге. Не было тебе ни надзора, ни обуздания. Что хотел, то и воротил. Про торговлишку оружием слухи до Киева и прежде доходили. Потому и послан был сюда Власт Долгий с тайным порученьем. Не купился он на посулы твои, отчего и мученическую смерть принял. Вот так-то, Торвальд Якунич! Думал, с рук тебе все сойдет? Ан нет. Пришел конец твоим беззакониям. В Киев пойдешь, а там перед княжьими очами предстанешь. Пешком пойдешь, подле моего стремени.

      – Люди, измена! – вскрикнул посадник, пытаясь вырвать сулицу у другого стражника. – Не верьте этому блудослову! Не верьте наветам! Чист я перед вами! Не дайте в обиду! Обороните от лиходейства.

      Призыв этот нашел немало сочувствующих,

42

Сулица – род метательного копья.

43

Оружница – арсенал.