Мечта для нас. Тилли Коул

занес руки над пианино и зажмурился. Когда я играл, мои мысли неизменно уплывали куда-то далеко, сознание трансформировалось, в голове оставались только цвета и формы. Лишь когда мелодия умолкала, мир перед моими глазами снова становился прежним.

      Зрительный зал взорвался аплодисментами. Я встал, оглядел толпу и увидел маму – она стояла и хлопала в ладоши, в ее глазах блестели слезы. Я слегка улыбнулся ей, потом сошел со сцены.

      Когда я ослаблял галстук, директор концертного зала похлопал меня по плечу.

      – Потрясающе, Кромвель, это было просто потрясающе. Поверить не могу, что тебе всего двенадцать.

      – Спасибо, – поблагодарил я и отправился за сцену, где можно было переодеться.

      Я шел, глядя себе под ноги. Присутствие мамы меня радовало, но человека, которого я по-настоящему хотел сегодня увидеть, здесь не было.

      Он никогда не приходил.

      Когда я повернул за угол, мое внимание привлекло какое-то движение. Я поднял голову.

      Первой моей мыслью было: цвет хаки. У меня округлились глаза.

      – Папа?

      – Кромвель, – сказал он. Я не верил своим глазам. Сердце забилось быстрее. Я бросился отцу на шею.

      – Ты сегодня был великолепен, – сказал он и тоже меня обнял.

      – Ты видел?

      Он кивнул.

      – Такое я бы не пропустил.

      Когда я наконец поднял голову, то уже был внутри здания, а в руке держал пластиковое студенческое удостоверение. Я находился в музыкальном классе, а прямо передо мной лежали и стояли всевозможные инструменты.

      У меня разом зачесались руки, так сильно мне захотелось прикоснуться к инструментам. Сейчас я был готов винить кого угодно, но ни за что не признал бы, что пришел сюда, потому что мне это было нужно. Мне нужны были эти инструменты.

      Я медленно подошел к пианино и провел кончиками пальцев по крышке. Меня словно разрывало надвое, я отдернул руку, в надежде, что смогу устоять. И не смог. Я сел на табурет и поднял крышку. На меня смотрели черные и белые клавиши. И, как это всегда со мной происходило, я мог их читать. Для меня они умели говорить, я видел, что каждая наполнена нотами, музыкой и цветом.

      Руки сами потянулись к клавишам, уголок рта пополз вверх. Я отдернул руку и рявкнул на самого себя:

      – Нет!

      Мой голос стих, не породив эха.

      Я закрыл глаза, пытаясь унять боль, что терзала мою душу последние три года. Я мог ее сдерживать, теперь я научился это делать. Боль можно вытолкнуть из груди. Вот только начиная с сегодняшнего утра эта борьба давалась мне куда труднее обычного. Боль убивала меня весь день.

      Отражать ее удары становилось все сложнее.

      «Играй, сын, – прошептал отцовский голос у меня в голове. Я невольно сжал кулаки. – Играй…»

      Я ахнул и сдался, отказался от раздиравшей мою душу борьбы.

      В аудитории было тихо, она была как белый лист, ждущий, что его насытят красками. Мои пальцы легли на клавиши, я затаил дыхание, а потом нажал на одну из них. Звук оглушил меня сильнее пожарной сирены,