Блокада. Книга 1. Александр Борисович Чаковский

был синий берет. Я посмотрела вниз, на воду, и увидела, что у причала колышется, слегка ударяясь бортом о сваю, маленькая лодка, а в ней стоит, широко расставив для равновесия ноги, высокий, широкоплечий парень в голубой рубашке и серых фланелевых брюках.

      Я нерешительно спустилась к причалу.

      – Это ваша лодка, – сказал он, улыбаясь. Качнулся и, одной рукой ухватившись за сваю, подтягивал лодку к причалу, а другую протянул мне.

      Я колебалась, не зная, что делать. Растерянно обернулась, но мои ребята уже скрылись из виду.

      «А вот и поеду!» – упрямо сказала я себе и шагнула в неустойчивую, колеблющуюся на воде лодку.

      …С этого все и началось. Иногда мы виделись часто, иногда реже, но не проходило недели, чтобы мы не встретились или не поговорили по телефону.

      Однажды мне захотелось познакомить Толю с отцом, но из этого ничего путного не получилось. Отец мой – человек сухой, неразговорчивый и к людям подходит с какими-то старомодными, жесткими, ему одному понятными мерками. Мне даже странным кажется, что такой человек, как он, старый член партии, участник революционных боев, начисто лишен чувства романтики. Иногда я смотрю на него и думаю, что он вообще скорее похож на бухгалтера, чем на кадрового рабочего, мастера огромного цеха. Педант! Утром в будни и праздники встает всегда в одно и то же время, минута в минуту; газета должна ждать его аккуратно сложенной, и никто не смеет к ней прикасаться – ни я, ни мама, – пока он ее не прочтет; обед, когда отец приходит с работы, должен уже стоять на столе, а щи – он почти всегда ест на первое щи – должны быть горячими, как кипяток. Докторов отец не признавал, а если, случалось, заболевал, то лечился травами, которые мать всегда хранила в пакетиках на отдельной полке кухонного шкафчика…

      Я кое-что рассказала Анатолию о моем отце, и он пришел, так сказать, уже подготовленный. Наверное, поэтому и решил польстить отцу и затеял какой-то разговор о революции. При этом, кажется, сказал: «Я всегда жалею, что не пришлось жить в то время…»

      Отец все молчал, насупившись, и тогда Толя спросил, приходилось ли ему непосредственно участвовать в штурме Зимнего.

      Отец сухо и коротко ответил, что в ту ночь и близко к Зимнему не подходил, а по заданию ревкома стоял за Нарвской, часовым у склада с оружием, и никаких происшествий с ним не случалось.

      Анатолий стал горячо и пространно доказывать, что суть не в том, где именно находился в ту ночь человек, а в сознании, что он участвует в общем революционном деле. Потом спросил отца, что он думал, когда стоял на посту. А тот, сощурив глаза, как всегда, когда сердился, ответил, что в ту ночь был сильный мороз и думал он о том, догадаются ли товарищи принести ему тулуп или нет.

      Словом, разговора у них не получилось, и я предложила Толе пойти в кино.

      Когда я вернулась, отец не спал и спросил:

      – Это что же, ухажер твой, что ли?

      Я смутилась и ответила, что, во-первых, терпеть не могу этого мещанского слова, а во-вторых, не понимаю, чем Толя ему не понравился.

      – А кто тебе сказал, что не понравился? – ответил отец, пожал