Химеры картинной галереи. Анна Князева

и наличие скандального шлейфа.

      Второе приглашение обязывало «танцора»[1] к представлению родителям. Третий, тем более четвертый танец с одной и той же дамой свидетельствовал о серьезных намерениях и предполагал два исхода: сватовство с последующей женитьбой или поединок с членом семейства девушки.

      На первых в сезоне балах набиралось до трех тысяч человек. Но случалось и больше, все зависело от величины бальной залы дома хозяев. Зала княгини Закревской вмещала до пяти тысяч человек и была построена в виде павильона в саду, позади дворца, с которым соединялась короткой, но торжественной галереей. Возникшие при этом неудобства (буфет остался в старой части дворца) ничуть не волновали княгиню. Ей льстило, что она владела едва ли не самой значительной бальной залой в Москве.

      Шестнадцатилетняя Агриппина Зотова, или Грушенька, как ее называли домашние, к тому времени окончила гимназический курс и до этого танцевала только на детских балах. Вместе с превосходным приданым она получила от родителей хорошее воспитание, манеры, скромную грацию и миловидное личико.

      Все это предопределяло ее судьбу – безбедное житье за мужем, имеющим хорошую репутацию и верный капитал, равный по величине капиталу ее родителя.

      Калерия Федоровна, жена Зотова – вялая, безынициативная особа, имела дурной вкус и одевалась не лучше иной купчихи или жены мещанина. Зная это, Семен Порфирьевич сам приказал найти для дочери лучшую портниху в Москве или, если таковая не сыщется, привезти столичную из Санкт-Петербурга. Однако таковая нашлась и в Москве: одеться в мастерской у мадам Менагуа было не менее престижно, чем выписать наряд из Парижа. Лучшая портниха из мастерской Менагуа вместе с четырьмя подмастерьями на время переехала с Кузнецкого Моста в замоскворецкий особняк Зотова, где за три недели пошила для Грушеньки три превосходных бальных туалета в светлых тонах.

      Для своего первого бала Грушенька выбрала простое воздушное платье из белого муслина с газовым подбором на юбке, розетками, кружевом и нежной вышивкой по линии декольте. Букетик у корсажа дополнили цветы в волосах и черная бархотка на девичьей шейке.

      Атласные туфельки, корсаж и перчатки доставили из Парижа. Мантилью для выезда выбрал сам Семен Порфирьевич в знаменитом на всю Москву Сущевском товарном депо мадам Белкиной. Вручив дочери меховую мантилью в день бала, он так же надел на ее ручку браслет с пятью большими сапфирами и чистейшей воды бриллиантом.

      – Красавица… – прошептала Калерия Федоровна, глядя на Грушеньку.

      – Собиралась бы ты сама, матушка. Нешто не поспеешь. Скоро уж ехать. – Семен Порфирьевич достал папироску и вышел из комнаты.

      Спускаясь по широкой лестнице, он закурил.

      Задрав голову, с нижнего этажа к нему обратился швейцар:

      – Вас тут спрашивают, барин.

      – Кто? – справился Зотов.

      Дождавшись, когда Семен Порфирьевич спустится, швейцар, ответил:

      – Художник Сомов…

      – Я же приказал его не пускать! – воскликнул Зотов и грозно поглядел на швейцара.

      – Без спросу вошел, ей богу! Я только открыл дверь, тут же – шасть!

      – Где он?!

      – В сенях. Дале я не впустил.

      Семен Порфирьевич направился к двери с узорчатыми стеклами и, распахнув ее, увидел широкоплечего молодого человека с русой вьющейся бородой.

      – Я просил вас никогда не являться в мой дом! – Он оглядел Сомова неодобрительным взглядом: – Для честного человека это достаточный повод.

      – Кажется, я не делал вам зла, – сказал Сомов. – Что касается чести – вы заплатили мне деньги, но портрет еще не закончен.

      – Аванс оставьте себе! Портрет мне больше не нужен!

      – Считаю своим долгом его закончить.

      – Не трудитесь, – холодно заметил Семен Порфирьевич. – Другой долг – отцовский – предписывает мне избавить дочь от вашего общества. Остается только догадываться, что приводит людей к столь безнравственным и непотребным поступкам!

      – Я не делал вам зла, – уверенно повторил Сомов.

      – Вы совершили куда худший поступок! Воспользовались отцовским доверием и влюбили в себя Грушеньку.

      – Я пришел попросить руки вашей дочери.

      – Вон из моего дома! – Зотов схватил художника за грудки и толкнул его к выходу.

      С лестницы послышался плачущий голос Грушеньки:

      – Папенька! Оставьте его! Оставьте!

      Зотов обернулся:

      – Немедленно возвращайся наверх!

      – Это гадко!

      – Немедленно!! – Семен Порфирьевич повысил голос и призвал на помощь швейцара: – Степан!

      Оставив Сомова швейцару, рассерженный родитель схватил Грушеньку за руку и потащил вверх по лестнице.

      Подчинившись отцу, она не отрывала от Сомова влажного, заплаканного взгляда, покуда швейцар не вытолкал его на улицу и не захлопнул за ним дверь.

      Глава

1

На балу по сути синоним слова «жених».