Зверь выходит из вод. Андрей Васильевич Гамоцкий

виновато ответила мать, помедлив.

      – Когда? У нас же бардак страшный!

      – Та знаю я, – сказала мать. – Думала, если ты по верхам пройдешься…

      – Так а когда он придет?

      – Завтра вечером.

      Повисла пауза. Он рассматривал серые швы плитки, нашел отколыш, давно известный, похожий на Килиманджаро из картинки по географии. За стиральной машиной подпирал стену отжим, состоящий из двух тесно подогнанных валиков. Еще дальше терялась в пыльно-паутинном полумраке стиральная доска.

      Он ждал, что она скажет. С тягостным замиранием сердца вот-вот ждал услышать ее неминуемые слова.

      Плеск прекратился.

      Он неосознанно задергал желваками. Хотелось показным, размашистым жестом закрыть лицо и устало сгорбиться. Но он сдержался.

      Знал, что ничего не изменит, а лишь огорчит.

      – Я бы ни за что не просила, – начала мать. – Знаю, как ты устаешь на работе. Но у меня никого больше нет, кроме тебя. И попросить попросту некого.

      – Я приберу, не переживай.

      – Спасибо тебе, – сердечно сказала мать. – Одеться я постараюсь сама, обещаю.

      – Хорошо.

      Тут же, намереваясь сменить тему, мать весело произнесла:

      – Стыдно признаться, этот друг прямо считает себя Ахматовской сиротой. Вернулся он с далеких краев. И, пойми, отказать ему невозможно.

      – Это мне завтра после смены надо будет успеть убраться, – проворчал он.

      – Тебе вовсе не обязательно… – заторопилась мать, но он перебил.

      – Обязательно. Мне будет неприятно, если твой гость придет в сарай.

      – Спасибо, – ответила. – Я постараюсь тебе помочь.

      – Об этом и речи нет, – твердо сказал. – Я справлюсь. Ничего сложного в этом не вижу.

      – Ты же с ночной смены вернешься, уставший. Давай хоть поспишь несколько часов.

      – Да, не смею отказать, – улыбнулся.

      – Кстати, расскажи, как прошла сегодня смена.

      2

      Удар вышел скользящим, смазанным. Волосы на затылке были взмыленными, и, ударив, он ощутил на ладони влагу чужого пота. Поморщился и брезгливо вытер об свои санитарные брюки.

      – Олежик, тише, – устало прохрипел Михалыч. Одутловатые, обнесенные пепельной щетиной вислые щеки, скорбно оплывшие слизью глаза. Кое-как прилизанные вбок остатки растительности.

      Получив подзатыльник, человек дернулся и опасливо пригнул голову. Он с отвращением наблюдал, как капли пота стекают по вые и пропитывают воротник пиджака.

      – Фио, – пошелестев бумагами, вздохнул и взялся заполнять историю Михалыч.

      – Гречук Степан Федорович, – тихо произнес человек. Это был высокий, сутуловатый и обильно усатый брюнет.

      Он и другой санитар, Сережа, переглянулись. Михалыч добродушно хмыкнул. Деловито заполнял пустующие строки. Даже не видя, что пишет доктор, он мог чуть ли не дословно пересказать каждое слово.

      – Мовою, значит? Из буржуазных националистов? Бендеровец?

      Гречук промолчал.

      – Год рождения.

      – Сорок