Неупиваемая чаша. Иван Шмелев

смотрел Илья, думал: так, жалеет его Арефий. Радостно давалась ему работа. За что же хвалит? Сказал Арефию:

      – Мне и труда нимало нету, одна радость.

      Растрогался Арефий до слез и открыл ему, первому, великий секрет – невыцветающей киновари:

      – Яичко-те бери свежохонечкое, из-под курочки прямо. А как стирать с киноварью будешь, сушь бы была погода… ни оболочка! Небо-те как божий глазок чтобы. Капелечки водицы единой – ни боже мой! да не дыхай на красочку-те, роток обвяжи. Да про себя, голубок, молитву… молитовочку шопчи: «Кра-а-суйся-ликуй и ра-а-дуйся, Иерусалиме!»

      Сам все нашептывал-напевал эту кроткую, радостную песнь церкви, когда выписывал в слабом свете под куполом старого бога Саваофа, маленький и легкий, как мошка.

      Уже старый-старый был он, с глазками-лучиками, и, смотря на него, думал Илья, что такие были старенькие угодники – Сергий и Савва, особо почитаемые Арефием.

      Стояла в монастырском саду караулка – один сруб, без настила, – крытая по жердям соломой. Тут и жили живописные мастера, а обедать ходили в трапезную палату.

      Еще когда цвели яблони, в первые дни работы, вышел Илья из караулки на восходе солнца. Весь белый был сад, в слабом свете просыпающегося солнца, и хорошо пели птицы. Так хорошо было, что переполнилось сердце, и заплакал Илья от радости. Стал на колени в траве и помолился по-утреннему, как знал: учила его скотница Агафья. А когда кончил молитву, услыхал тихий голос: «Илья!» И увидал белое видение, как мыльная пена или крутящаяся вода на мельнице. Один миг было ему это видение, но узрел он будто глядевшие на него глаза… В страхе приник он к траве и лежал долго. И услыхал – окликает его Арефий:

      – Ты что, Илья?

      Поднялся Илья и рассказал Арефию: видел глаза, такие, каких ни у кого нет.

      – Ну, какие? – допытывался Арефий.

      – Не знаю, батюшка… таких ни у кого нету…

      Мог, защурясь, вызвать эти глаза, а сказать не мог.

      – Строгие, как у Николы Угодника? У Ильи Пророка? – все допытывался встревоженный Арефий.

      – Нет, другие… через них видно… будто и во весь сад глаза, светленькие…

      Покачал задумчиво головой Арефий: так, со сна показалось. Не поверил. А Илья весь тот день ходил как во сне и боялся и радовался, что было ему видение: слыхал, как читали монахини в трапезной Жития, что бывают видения к смерти и послушанию.

      С этого утра положил Илья на сердце своем – служить богу. Только не разумел – как.

      Ласково жили в монастыре: ласку любил Арефий. Всех называл – братики да голубчики, подбадривал нерадивых смешком да шуткой. Много знал он ласково-радостных сказочек про святых, чего не было ни в одной книге: почему у Миколы глаза строгие, как октябрь месяц, почему Касьян – редкий именинник, а Ипатия пишут с тремя морщинками. Обвевало все это благостной теплотой мягкое Ильино сердце.

      Спрашивал Илья Арефия:

      – А почему мученики были греки, а то рымляне… а наших нету?

      – А вот тебе царь Борис-Глеб, наши! Митрополит Филипп… Димитрий-царевич!

      – А мужики-мученики