Княгиня Ольга. Огненные птицы. Елизавета Дворецкая

а пошли – там живого нет. Безоружных, пьяных, иных даже спящих… порубили, покололи…

      В толпе закричали бабы. В Искоростене и поблизости жило еще несколько бояр – Обренко, Турогость, Найден, Пятунко. Их семьи осиротели, и за эти мгновения, пока Берест говорил, ужасная правда дошла до сердец.

      – И наш тоже? – бабы одна за другой с выпученными глазами проталкивались ближе к нему. – И Любовед мой?

      – И Туряга?

      – Не может быть!

      – Брешут они!

      – Послушай меня, земля Деревская! – перекрывая шум, княгиня сделала шаг к толпе, протягивая к людям сжатые руки; Берест видел, что они дрожат. – Еще есть время! Просите у Киева мира! Сейчас! Иначе к весне запустеешь ты, земля Деревская! Эльга исполнила месть свою – она примет мир! Не дайте руси времени поднять на вас меч! Еще не поздно!

      Она кричала, понимая, что на вече ей говорить не дадут. Володислав схватил ее за руки и грубо потащил к жилой избе. У навеса стояли, держась за няньку, двое княжеских детей: мальчик лет шести и девочка чуть моложе. Теперь они с плачем потянулись к матери, Предслава пыталась подойти к ним, а муж толкал ее в избу, торопясь скорее убрать от глаз толпы. Над площадкой в окружении дворов взвился шум, крик, бабий вопль и плач.

      Назавтра Стеблина и Берест отправились домой, с обратным поручением: Володислав, ныне единственный великий князь древлян, приказал старейшинам всех двенадцати колен деревских собраться к Искоростеню на вече немедленно, не дожидаясь первого снега. Княгини они больше не видели, но ее бледное, полное отчаянного прозрения лицо, ее срывающийся голос преследовали их днем и ночью. Даже мертвецов заслонили.

      Вместе с ними из Искоростеня и окрестностей снарядился целый обоз из десятка волокуш – забирать тела для погребения…

* * *

      Несколько дней в Малин тянулись волокуши: собранные Маломиром старейшины с Ужа, Тетерева, Норыни, Уборти отправлялись по родовым жальникам. Приехавшие за ними еще порой спорили: где чья шапка и где чей нож. За отрубленные кисти, слава чурам, споров не велось. А когда ушли наконец последние, Коняй и Мезенец собрались в Искоростень сами: на княжеское вече.

      Вернулись мрачные. Вече в этот раз напоминало большие поминки. «А се покон восьмой: по мертвым печаловаться и сряду горевую носить до седьмого колена», – отвечает каждый семилетний отроча, доказывая свое право выйти из детищ. Все мужи передние явились в белом печальном платье. Не нашлось никого, кто не был бы связан с кем-то из погибших той или иной степенью родства, да и едва ли могло найтись: для единой земли Деревской один обычай – се покон первый. Случане, своих людей не потерявшие, обрядились «в печаль» из уважения к памяти Маломира. Теперь княгиня Предслава не выделялась белизной одежд: вся земля Деревская разделила с ней потери. В длинных обчинах святилища на Святой горе близ Искоростеня несколько дней шли поминальные стравы, княгиня сама разносила блины, кашу и мед. На краду с Маломиром возложили шлем, меч и топор, доставшиеся ему как добыча