Дора, Дора, памидора…. Сергей Чилая

презрев и бросив на произвол народонаселение. А те мелкие подачки с барского стола, что достаются народонаселению, утопающему в конформизме, лишь способ предотвратить недовольство и сохранить стабильность. Когда я слышу это бодягу про стабильность, у меня начинается падучая.

      Нынешняя власть дала мне вполне сносную, комфортную жизнь, если не считать жизнью время, проведенное в детском доме. Позволила заниматься любимым делом. Большего от нее я требовать не могу. И не требую. И лезть под пули за участие в несанкционированных митингах оппозиции или публично выказывать собственное инакомыслие, рискуя оказаться за решеткой, не собираюсь. Правда, порой, вспоминая детский дом, мне приходит на ум мальчик-заика из старшей группы, в отличие от нас смотревший новости в ящике. Однажды он сказал: «Власть, зарабатывающая миллиарды на торговле ископаемыми, могла бы обеспечить нас более сносным существованием». Из всего сказанного им тогда я на всю жизнь запомнила слово «сносный»…

      – Здесь… весь цвет мировой криобиологии… нобелевские лауреаты… успехи физики низких температур… молекулярная биология… поведение атомов… – Дарвин продолжает разруливать Тихоновы косяки в конференц-зале отеля Hilton Grand Vocation Suites в Майами. Она так напориста, убедительна и хороша собой… просто зашибись. Рядом с ней я чувствую себя потрепанной девахой, которая только что выбралась из грузовика.

      – Нигде открытия в важнейших вопросах познания не преследуются с такой яростью, как в академической среде. Нигде, кроме научных сообществ, реальные авторы открытий не застрахованы от обвинений в занятиях лженаукой, в подтасовке фактов, в продажности. Раньше их сжигали на кострах. Теперь лишают работы, прячут в психиатрические больницы… Разумеется, есть риск стать посмешищем, остаться в дураках, потратив жизнь на отстаивание безумной идеи. Но это уже, «как карта ляжет». А можно всю жизнь заниматься чистой наукой и «считать ракушки» или мух-дрозофил. Комфортно и безопасно. – Дарвин не смогла отдаться толпе и теперь в отместку прямо с трибуны засаживает перья в ученые зады присутствующих.

      Часть публики раздраженно вскакивает с мест. Движется к Дарвин, забывая о перьях. Шум усиливается. В последних рядах, где я сижу, уже не разобрать слов. Но я знаю текст назубок, потому как перепечатывала доклад на русском, а потом на английском много раз. И сама была участником тех событий, что принесли нам «другую воду».

      А Дарвин продолжает на потрясающем американском английском, будто выросла в Вашингтоне. Ей вообще легко даются языки, как, впрочем, и многое другое. Будто сидит внутри жесткий диск могучего компьютера, позволяющий за пару месяцев необременительных занятий заговорить на чужом языке.

      А мне английский не дается ни с репетиторами, даже если ложусь с ними в постель, ни без. Может быть, из-за слишком большого клитора, удивившего когда-то Дарвин. Хотя один из них – отпрыск респектабельной белогвардейской семьи-репатриантов из Шанхая обучил меня ненормативной английской