Крылатое человекоподобное существо. История одной семьи. Александра Нюренберг

он непрестанно думает о ней.

      – Впрочем, если у тебя есть другие варианты… – Добавила она милосердно.

      Он сглотнул свои сомнения.

      – Я подумаю. – Сдержанно пообещал он.

      Они распрощались. Она молвила «Ну, милый» с рассеянной нежностью, от которой у него защекотало за ушком, как у плюшевого мишки, и, взобравшись на камень – она всегда взлетала с места, что называется, в карьер – с шорохом разбросала полупрозрачные, как тёмное стекло, паруса крыльев. Воздух засосал её лёгкую фигуру в курящемся, как дым сигареты, одеянии. На прощанье она шаловливо сделала цапастой ножкой.

      Глядя на погружающийся в голубизну силуэт, он снова почему-то вспомнил вчерашнее.

      – Как будто он мог вернуться… – Пробормотал невольно.

      Она обернулась с высоты.

      – Что? – Крикнула.

      Он виновато передернул плечами.

      – Так… кое-что вспомнил! – Прокричал он.

      Она в воздухе пожала плечом и со свистом унеслась за облако.

      Завязывать глаза тому, кто и так останется в ущелье. Зачем это, уже ненужное испытание жалкого человеческого достоинства… разве только кто-то предусмотрел необычные дополнительные обстоятельства. Но кто из людей мог пробраться сюда, чтобы отбить подлежащего расстрелу в этот оцепленный проволокой горный район, который местные жители далеко объезжают на своих осликах и выносливых пони, и называют Бородой Баалзеба? Кто мог увидеть казнь? С боков лесок, чахнущий здесь веками и никак не могущий зачахнуть окончательно… укрыться в нём нельзя… площадка для ликвидации просматривается только с немыслимой для человеческих глаз высоты, именно с той, которую занял вчера один человекоподобный и т. д. болван.

      Когда она улетала, он автоматически считал взмахи её крыльев, тонко

      просвечивающих на солнце, перевитых узлами сокрытых, как и подобает вечному женственному, мышц, любуясь размеренностью её движений.

      Вдруг он вспомнил, что когда тот светловолосый в ущелье поднял завязанное лицо, а пуля уже подлетала к его груди, часть лица, не закрытая повязкой, поразила его мужественной красотой – твёрдый правильный подбородок и смелая линия разомкнутых губ… классические ноздри прикрытого тканью носа раздулись – от гнева, или уходящий навсегда хотел в последний раз поглубже вдохнуть.

      Поднявшись, он распрямил спину, несколько угнетённую долгим неподвижным сидением – …и всё же их не стоит долго держать сложенными. Воистину, так и охота иногда произнести: «О, демиург, будь я – ты, я бы устроил себе крылья полегче».

      Надо было сказать, когда была такая возможность.

      Да… тяжело.

      Он развернул их как вторую чудовищную пару рук над сразу расширившимися и без того мощными плечами – этой громадой мужественности, песнью силы и желаний – и ощутил, как тяжесть вынужденного сидения и неприятного напряжения после полной недомолвок беседы с женщиной спала с него шелухой, как с молодой стрекозы.

      Безмолвно, без треска, с легчайшим звуком развёрнутой книги