Ермолова. Татьяна Щепкина-Куперник

ключа…» –

      она читала повествовательно, слегка подняв брови. Как бы сообщала факт, в несомненности которого она убеждена, и, услышав от нее, сейчас же убедятся и слушающие ее люди. В звуках ее голоса, в словах, которые она произносила, была всегда всепокоряющая сила – как бы гипноз. Она убеждала зал, в чем хотела, и завороженные слушатели только ждали, что дальше, как откровения.

      «Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,

      Кипит, бежит, сверкая и журча…».

      Эти слова она говорила, как бы прозревая все радостное в жизни, давая самые светлые ноты.

      «Кастальский ключ волною вдохновенья

      В степи мирской изгнанников поит…».

      Задумчиво, умудренно звучали эти строки. Она как бы сообщала слушавшим значение искусства и творчества в «степи мирской», какой для поэта являлась жизнь.

      «Последний ключ – холодный ключ забвенья,

      Он слаще всех жар сердца утолит», –

      скорбно открывала Ермолова, – напоминая о той тщете жизни, о тех разочарованиях и губительных обманах, которые жгли душу поэта пламенем и наполняли горечью, заставляли жаждать утоления в «ключе забвенья». Так в этих восьми строках, в которых великий поэт дал всю историю своей души и жизни, великая артистка умела сообщить ее с полнотой и сдержанностью, достойными Пушкина.

      Она читала еще стихотворение «Поэт».

      Стоя на эстраде, как изваяние, – она почти не допускала жестов и никогда не «обыгрывала» читаемой вещи, – величественно подняв голову, она восклицала:

      «Поэт! не дорожи любовию народной…»

      Тут излишне будет прибавлять, что в данном случае поэт не имел в виду народа в настоящем смысле этого слова: дело идет о светской черни, о той толпе, которая отравляла жизнь Пушкина и довела его до гибели. Ибо народ, тот народ, которого Пушкин понимал и любил, в то время его стихов не знал и не читал и не мог судить его, так что к нему это и не могло относиться.

      В словах:

      «Восторженных похвал пройдет минутный шум;

      Услышишь суд глупца и смех толпы холодной» –

      слышалось презрение к этой аристократической толпе, преследовавшей и не понимавшей его, к суду глупца, а затем – предостережение поэту:

      «Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

      Ты царь: живи один», –

      приказывала она.

      «…Дорогою свободной

      Иди, куда влечет тебя свободный ум».

      Она особенно выделяла слова «свободной», «свободный», подчеркивая их, как бы указывая, что в свободе весь смысл творчества, все преимущества поэта.

      «…Ты сам свой высший суд».

      Она произносила это с большим подъемом. Необычайно сильно звучала фраза:

      «Ты им доволен ли, взыскательный художник?»

      С значительным ударением на слове «ты»: вопрос этот она задавала, вкладывая в него всю ответственность поэта перед самим собою за свое произведение. Так