Фамильный узел. Доменико Старноне

з высшего общества, у которых ты бываешь в гостях. Знаю: вести размеренную жизнь, возвращаться домой к ужину, спать со мной, а не с кем тебе приспичило, – от всего этого ты чувствуешь себя кретином. Знаю, тебе стыдно сказать вслух: видите ли, я женился 11 октября 1962 года, в двадцать два года; видите ли, я сказал «да» перед алтарем в церкви квартала Стелла, и сделал это исключительно по любви, а не для того, чтобы загладить вину или что-то в этом роде; видите ли, на мне лежит определенная ответственность, а если вам непонятно, что такое ответственность, то вы жалкие, мелкие людишки. Я знаю это, прекрасно знаю. Но хочешь ты этого или нет, факт остается фактом: я твоя жена, а ты мой муж, мы женаты двенадцать лет – в октябре исполнится двенадцать – и у нас двое детей, Сандро, родившийся в 1965 году, и Анна, которая родилась в шестьдесят девятом. Может, показать тебе свидетельства о рождении, чтобы ты очухался?

      Ладно, я погорячилась, извини. Я же тебя знаю, ты порядочный человек. Только пожалуйста, как только прочтешь это письмо, сразу же возвращайся домой. А если ты еще не готов это сделать, напиши мне и объясни, что происходит. Обещаю, что постараюсь понять. Мне уже ясно, что тебе нужно больше свободы, и здесь ты прав, я и дети постараемся сделать так, чтобы стеснять тебя как можно меньше. Но ты должен обстоятельно рассказать мне, что у тебя с этой девушкой. Прошло шесть дней, а ты не звонишь, не пишешь, не даешь о себе знать. Сандро спрашивает, где ты, Анна отказывается мыть голову, потому что, говорит она, только ты умеешь правильно высушить ей волосы. И не надо клясться, что эта синьора или синьорина тебя не интересует, что ты больше не будешь с ней видеться, что она ничего для тебя не значит, что она стала лишь спусковым крючком для кризиса, который назревал у тебя уже давно. Такими разговорами ты не отделаешься. Скажи мне, сколько ей лет, как ее зовут, чем она занимается – учится, работает или просто сидит дома. Держу пари: она первая тебя поцеловала. Ты ведь неспособен проявить инициативу – если тебя не завлечь, сам ты с места не сдвинешься. А сейчас ты в растерянности, я помню твой взгляд, когда ты сказал, что изменил мне. Хочешь знать, что я думаю? Я думаю, ты еще не осознал, что сделал со мной. Ты словно засунул руку мне в горло и стал тянуть, тянуть, тянуть, пока не выдернул то, что у меня в груди. Ты хоть понимаешь это?

      2

      Когда читаешь твое письмо, создается впечатление, что я палач, а ты жертва. Такого я не потерплю. Я стараюсь изо всех сил, выдерживаю напряжение, которого ты даже представить себе не можешь, а жертва, оказывается, ты? Почему? Потому что однажды я чуть-чуть повысила голос, потому что я разбила графин с водой? Пусть так, но ты должен признать: у меня были на то причины! Ты неожиданно явился домой после месячного отсутствия. Ты казался спокойным, даже ласковым. Я подумала: ну вот, он опять стал самим собой. А ты невозмутимо сообщил мне, что особа, которая четыре недели назад была, на твой взгляд, абсолютно неинтересной, – наконец-то ты счел нужным произнести ее имя, назвал Лидией, – вдруг обрела такую значительность, что ты теперь не можешь без нее жить. За исключением того момента, когда ты обмолвился о ее существовании, ты все время говорил со мной так, словно выполнял простую формальность, и мне оставалось только сказать: ладно, убирайся к своей Лидии, спасибо за все, постараюсь больше не осложнять тебе жизнь. А как только я попыталась возразить, взбунтоваться, ты перешел к общим разговорам о семье: роль семьи в истории, место семьи в современном мире, семья, в которой ты вырос, наша с тобой семья. По-твоему, я должна была покорно слушать это и молчать? На что ты рассчитывал? Иногда ты бываешь смешон: рассказываешь очередной сальный анекдот, а потом начинаешь рассуждать о глобальных проблемах, как будто этого достаточно, чтобы сгладить впечатление. Но я уже сыта по горло твоими штучками. Ты в сотый раз патетическим тоном (которым обычно не пользуешься) стал рассказывать мне, как ужасные отношения между родителями отравили тебе детство. Даже придумал эффектный образ: отец как будто обмотал маму колючей проволокой, и всякий раз, когда железное острие вонзалось в ее тело, ты чувствовал боль. Потом перешел к нашей семье. Твой отец, объяснял ты, причинил вам всем столько горя, что тебя до сих пор преследует воспоминание о нем, – о человеке, который сам был несчастен и сделал несчастными вас, – поэтому сейчас ты боишься причинить горе Сандро, Анне и особенно мне. Видишь, я не упустила ни одного слова из этой речи. Ты спокойно, с умным видом нес какую-то чушь о том, как мы, вступив в брак, стали пленниками исполняемых нами ролей – мужа, жены, матери, отца, детей, и ты описал нас – меня, себя, наших сына и дочь, – словно мы были винтики в бездушном механизме, обреченные вечно повторять одни и те же бессмысленные движения. Ты говорил еще долго, иногда цитировал какую-нибудь книгу, чтобы заранее отмести мои возражения. Сначала я подумала: наверно, с ним случилась беда, и он не в состоянии вспомнить, что я – живой человек, со своими чувствами, мыслями, собственным голосом, а не героиня пьесы для кукольного театра, которую он тут передо мной разыгрывает. Только позже я поняла: ты делал это, чтобы мне помочь. Хотел внушить мне, что, разрушая нашу совместную жизнь, ты, по сути, освобождаешь меня и детей, и мы должны быть благодарны за такое великодушие. Ах, спасибо, очень мило с твоей стороны. И ты еще обижаешься, что я после этого выгнала тебя из дому?

      Альдо,