Тропа барса. Петр Катериничев

тебе, Бодухин, туда нельзя. У меня ребенок маленький…

      – Да она!..

      – Нельзя. Карантин. Ты понял? – Женщина произнесла еще раз раздельно, по складам:

      – Ка-ран-тин. Лицо Бодуна побелело, рот ощерился.

      – Ну ладно, Сергеева… Когда-нибудь ответишь. Не все твоему крутому резвиться… Как-нибудь и мы порезвимся…

      – Что? – жестко и коротко спросила женщина, снова чуть приподняв тонкие брови. – Что передать Евгению Владимировичу?

      – Ничего. Это я так. – Парень развернулся и загрохотал ботинками вниз по лестнице. Дверь закрылась.

      – Чего, Настька обломала? – встретил его внизу Гнутый.

      Огромный сбитый кулак со стремительностью пущенного из катапульты булыжника раздробил Гнутому лицо; тот влетел спиной в стену, сполз на пол и затих.

      – Пасть разевать он будет… – в сердцах произнес Бодун. Крикнул:

      – Муха!

      Корзун, старавшийся слиться со стенкой, дабы самому не попасть под горячую руку, объявился мигом и застыл в выжидающем и смиренном молчании.

      – Смотайся за водярой, принеси пару пузырей. Пошел!

      – Я мигом! – отозвался парниша и, чуть согнувшись, потрусил к магазину. Перечить Бодуну, когда его обломали, нельзя. Он и так-то бешеный, а сейчас… Хорошо полтинник в заначке есть, на пару пузырей хватит. И на закусь останется.

      Бодухин вышел из подъезда. Обе девки сидели на лавочке тише воды, ниже травы.

      – В подвал обе, живо! – велел парень.

      Сейчас он оттянется с этими, а русоволосая… Ее он еще достанет. Ох как достанет! Обеих, эту кралю рыжую тоже! Карантин у нее! Он ей покажет карантин!

      Дайте срок!

      Бодун глубоко вдохнул чуть спертый, пахнущий мокрой кожей воздух подвала.

      Щелкнул выключателем, зажглась тусклая лампочка, освещая шведскую стенку, два истертых мата, дощатый стол, промятый до пружин диван. Прикрыл за собой дверь.

      Девки глядели на него приниженно и преданно.

      – Ну что стали?! На колени обе! И – ползком ко мне! – велел Бодун, уселся в продавленное кресло, прикрыл глаза, ожидая, когда ловкие девичьи руки расстегнут брюки и освободят ставшую горячей и упругой плоть…

      …А Глебова проскочила комнату стремглав, ничего не видя перед собой.

      Остановилась лишь в самой дальней, в детской, словно вдруг налетела на невидимую стену, вдохнув запах молока и еще чего-то, что называется уютом и домом, что, она помнила, у нее тоже было когда-то… Ноги разом ослабли, девочка села на пушистый коврик, сжалась в комочек, закусив руку, чтобы рыданиями не потревожить спящего в кроватке малыша…

      Настя Сергеева подошла и села рядом. Погладила девочку по голове, та разревелась пуще. Настя только вздохнула. Она была далека от философических обобщений о жестокости мира, просто дала девчонке выплакаться, гладила по худеньким плечам и приговаривала тихо: «Ничего, ничего, все пройдет…» А Аля повторяла и проторяла, поскуливая: «Все равно, все равно я никому не нужна… Никому в целом свете…»

      Потом Настя поила ее чаем с малиновым