Врач-репродуктолог. Пётр Фадеев

листьями по бокам.

      – Подпись, – объясняет Лючия. – Рисуя этот знак, я обещаю, что больше не буду дорисовывать или что-то менять. Художник вечно не знает, когда остановиться.

      Порыв ветра через открытое окно гасит свечи, пепел с улицы засыпает бабушкину постель. Лючия вскакивает и закрывает створки. Я бросаюсь к постели, чтобы убрать попавшие горячие угольки, не то займется пожар.

      – Савонарола поплатится, – говорит Лючия, закрывая задвижки. – Это Флоренция! Верность переменчива, как рыба в реке.

      Она снимает с шеи цепочку, на конце которой миниатюрная фляжка из стекла и эмали, и откручивает пробку. Комната наполняется ароматом цветов шиповника.

      – И что нам беспокоиться о сожженных шелках? – пожимает плечами она. – Когда у нас тут розы.

      Пятнадцать месяцев спустя за Лючией приезжает карета. В черных тучах над головой парят стрижи, и летнее солнце стоит высоко над Флоренцией. На площади Синьории рабочие строят новый костер.

      Карета увезет Лючию за стены Флоренции, а на костре сгорит до костей преданный суду еретик Савонарола. Мне сказали, что Лючия больна и что монах задохнется от дыма, прежде чем почувствует боль. И то и другое, конечно, ложь.

      В бабушкиной комнате на табурете сидит Лючия. Я в последний раз расчесываю ей волосы, пока ее ловкая рука рисует женщину, баюкающую птенца. Рыхлые и мягкие перья нарисованы аккуратно и точно.

      Лючия поворачивается ко мне.

      – Продолжай задавать вопросы, – говорит она, и между ее бровями проступает бороздка. – Что представляет собой белый цвет? Такая загадка! Открытия совершаются только в том случае, если ты осмелишься задавать вопросы.

      – Я знаю, что ты не больна, – говорю я смело, как научилась у нее.

      Я вижу, как округлился у нее под тонкой ночной рубашкой живот.

      – Не больна, но скорее слишком стара. – Она проводит рукой по животу. – Для этого старовата.

      Меня возмущает меланхолия в голосе. Вылитая моя мать, а не Зия Лючия.

      – Святая Елизавета была старой, когда родила Иоанна, – вспоминаю я историю рождения покровителя Флоренции.

      Его мать была стара, а отец и того древней.

      Лючия обводит рукой мое лицо.

      – Piccolo bambino[6], познакомься с Зией Пульчиной.

      Она берет меня за руку и прижимает ее к животу.

      Я лопаюсь от гордости при мысли, что стану тетей. И мы обе взвизгиваем от восторга, чувствуя сильный толчок мне в ладонь.

      – И мать не обвиняй, – продолжает Лючия, поднося к моим волосам расческу.

      – В чем?

      Я замираю от стыда, что не понимаю.

      – В том, в чем тебе захочется ее обвинить, – отвечает она, в последний раз наполняя комнату теплым смехом.

      По мостовой бьют копыта. Лючия уезжает. Я изо всех сил машу ей вслед, а мама выпрямляется, скрестив на груди руки и сжав кулаки. Лючия не оглядывается.

      – Зия Лючия говорит, что я буду тетей ее ребенку, – говорю я, понимая, что надо промолчать и притвориться, что не знаю, почему она уезжает.

      – Тетей? Невозможно, – сомневается мать. – Вы от силы кузены.

      С

6

Малыш (ит.).