В центре Вселенной. Андреас Штайнхёфель

Когда мы забрались обратно, Катя прижалась ко мне, голенькая и с головы до пят предоставленная во власть рассаднику бактерий, за исключением забинтованных ушей. Я обнял ее одной рукой, чтобы защитить от них, как мог. Пока я скользил пальцами по непривычно гладкой ткани цветастой ночнушки, Катя за считанные мгновения погрузилась в глубокий, ровный сон. «Америка!» – повторил я, закрывая глаза.

      Вокруг таилась опасность. Мир сосредоточился на бессовестных врачах, поджидавших меня, как пауки в центре паутины, чтобы хладнокровно вонзить в меня свой скальпель. Вооруженные шприцами медсестры гонялись за беззащитными «ушастиками» по лабиринтам недр необъятных больниц, залитых призрачным светом. Полагаться было не на кого. Родные матери предавали здесь доверие собственных детей, лишаясь всякого уважения в их глазах. На будущее я дал себе слово остерегаться.

      Но будущее никогда не наступает позднее, чем в следующую долю секунды. Услышав подозрительное ворчание, я открыл глаза и увидел перед собой сестру Марту, нависающую над моей кроватью как ангел мести. «Так и тянет сбежать! Все вы, ушастики, одинаковые, – сказала она, энергичными движениями оправляя накрахмаленную блузку. – Господь Бог не любит, когда мальчики и девочки лежат в одной кровати».

      Господь Бог, подумал я, наверняка не боится операций по удалению излишков хрящевой ткани. Господь Бог, продолжал я с горечью, в конце концов, вообще был виноват в том, что я и еще две его такие же ушастые ошибки сейчас оказались заперты в оториноларингологическом отделении.

      И уж тем более меня не удивило то, что Господу Богу не понравится моя ночная рубашка. Сестра Марта уже откинула одеяло и осторожно взяла Катю на руки, когда ее взгляд упал на меня, и она запнулась.

      – Почему ты надел это, Пил?

      – Мне страшно.

      – Тебе не нужно бояться. Никто не сделает тебе больно.

      – Сделает. Катя сказала.

      – Сними ночную рубашку, Пил, и надень пижамку. Господь Бог…

      – Нет!

      До Господа Бога мне уже не было никакого дела. Я упрямо натянул одеяло до подбородка и в глубине души подготовился к тому, что сейчас разразится скандал.

      Но ничего не произошло. Не знаю, что тогда смягчило сердце сестры Марты – ночная тишина или тепло лежащего у нее на руках «ушастика», – но, с укором покачав головой, она лишь еще раз взглянула на цветастую ночнушку и, развернувшись, вышла из комнаты.

      Голенькое тельце Кати почти полностью утонуло в сильных руках сестры Марты, но, несмотря на хрупкость ее худосочной спины, несмотря на склоненную набок голову в повязке с ужасными пятнами запекшейся крови, Катя не производила впечатления беззащитной. Интересно, подумал я, перестану ли я тоже бояться больницы, если буду есть вишневое мороженое? Уставившись в темноту, я вновь провел пальцами по ночнушке.

      Америка, Америка, Америка…

* * *

      При полуденной жаре рыночная площадь с засиженным голубями памятником жертвам войны и вычурными домишками казалась вымершей. Ничто не двигалось, не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Каждый более или менее разумный человек