Фамильные ценности. Книга обретенных мемуаров. Александр Васильев

новыми короткими автоматами. Здоровые, розовощекие ребята. Это они остановили немцев.

      А нас рассортировали: кого оставили, а тех, кого морозом попортило (вроде меня) или еще как, отправили по своим военкоматам.

      Эшелон. Теплушка. Печурка в центре. Спим в очередь. Тесно. Ночью, на ходу, такой эшелон на огненного дракона похож. Из каждой трубы от печурки – шлейф красных искр, особенно когда шуруют в топке. В углах холодно, лед. Кашляем. Возле печурки – байки. Обо всем. О женщинах – не очень, хотя одни мужики. Слишком серьезное время, об этом нельзя. Философствуем. Я об искусстве – очень слушают, любят про “знаменитых” художников. Ну а Репин? О! Ну а Шишкин? О! Айвазовский! Вода! Волны какие! А из чего такие тонкие кисти делают, что каждый волосок “как живой”? Всех поражало…

      О еде – много. Один бывший продавец из гастронома все донимал: “Чудно сейчас вспомнить, бывало, весь день около ветчины и колбасы, и ни кусочка в рот не положишь”. “Да ну!” – это мы, хором.

      В конце декабря, ночью, приехали в Москву, вышли где-то на линиях, не доезжая вокзала. Шесть утра – первое метро. В вагоне светло и тепло. Нас сторонятся. Вид неважный, мы стесняемся, держимся кучкой… “Ну, будь здоров, пока, звони. Мне до «Кировской»… а мне дальше…”

      Москва с мешками песка перед витринами магазинов. Улицы в осколках стекла. Надолбы на западе столицы. Красная площадь застроена фанерными домами, крышами, улицами. Камуфляж. Карточная система. Карточки – это маленькие, в полстранички, клетчатые листочки. В каждой клеточке – число месяца или номер талончика. Оторвешь или отрежешь такой талончик, размером с ноготь, и получишь, что тебе на него полагается. Терять карточки было нельзя ни при каких обстоятельствах, они не выдавались вновь. В конце месяца потеря не так неприятна, а в начале – беда. Таких растерял кормили миром. А в гости ходили со своей едой. Так с сумочкой и шли. А в ней – кастрюлька, немного хлеба, сахара. Кто что мог. В гости ходили очень часто, да это и не в гости, это друг к другу. Сколько всего надо было обсудить, что-то спросить, рассказать.

      Ночью (нет, вечером, ночью ходить было нельзя) город был совершенно темный: ни искорки, ни точечки света. Зима снежная, огромные кучи снега завалили улицы и переулки. В особо темные ночи ходили буквально ощупью. Курили на улице в рукав или за пазуху. Вот сейчас мода на женские брюки. А ведь тогда почти поголовно женщины носили молескиновые или байковые, вроде лыжных, штаны, обычно гладких ярких расцветок. Но сверху – платье или юбка, как и полагалось женщине.

      Почему это пишу – не знаю. Наверное, потому, что все это стоит перед глазами, да так ясно, что хоть рисуй с натуры. Я вроде вошел в собственную память и теперь не знаю, как оттуда выбраться, а количество информации, как теперь полагается говорить, не уменьшается, а разрастается…

      В мае 1942 года ехал я ночной сменой домой на задней площадке трамвая. Площадки тогда были открыты, не имели дверей. Из встречного вагона с такой же площадки кричат: “Васильев! Ты в Москве?” – “Да!” – “Звони!” Так совершенно случайно