Красная кокарда. Джон Уаймен

на стол. В окружавшей нас темноте освещены были только наши бледные возбужденные лица.

      – Господин виконт, – с поклоном произнес кюре, – вы происходите из очень древнего и благородного рода.

      Я пожал плечами.

      – Это я знаю. Что же дальше?

      – Я не решаюсь давать вам советы.

      – Но дело, за которое я стою, заслуживает полного сочувствия.

      – Да, конечно, – медленно промолвил он. – Я это всегда утверждал. Но народ должен сам защищать свое дело.

      – И это говорите вы! – в смущении и гневе воскликнул я. – Вы, тысячу раз говоривший, что вы тоже из народа, что во Франции должны быть только народ и король!

      Он как-то печально улыбнулся и забарабанил по столу пальцами.

      – Это не теория. А когда дело доходит до практики, сердце говорит другое. Во мне самом есть дворянская кровь, и я знаю, что это такое.

      – Я не понимаю вас, – с отчаянием сказал я. – Ведь я только что сказал вам, что на собрании дворянства я говорил за народ, и вы же меня одобрили.

      – Это было благородно, – отвечал отец Бенедикт с тонкой улыбкой. – Боритесь за народ среди равных себе. Но если дело дойдет до борьбы между народом и классом, к которому вы принадлежите, и если дворянину придется делать выбор, то…

      Голос отца Бенедикта слегка задрожал, и он еще проворней забарабанил пальцами:

      – … то я предпочел бы видеть вас в рядах вашего сословия.

      – Против народа?

      – Да, против народа, – продолжал он, съеживаясь. – Разумеется, это нелогично. Дело реформ, честного, дешевого заработка, справедливости – такое дело не может быть неправедным. Но инстинкт не позволяет мне стать на эту сторону.

      – А как же Мирабо? Ведь недаром его называют великим человеком? – спросил я. – Я слышал, что и вы нередко отзывались о нем с величайшим уважением.

      – И даже очень часто, – отвечал аббат, продолжая барабанить по столу пальцами. – Но что делать, у меня нет твердости убеждений. Я знаю, как отзываются ныне об инакомыслящих, и мне не хотелось бы, чтобы так говорили о вас. Есть вещи, которые хороши только издали, – сказал он, отворачиваясь, чтобы скрыть жалость, светившуюся в его глазах.

      Несколько минут мы оба молчали.

      – Но ведь и мой отец был на стороне реформ, – промолвил я наконец.

      – Да, на стороне реформ, которые должны были совершаться дворянами для народа.

      – Но ведь дворяне-то и изгнали меня…

      – Так бывает всегда: народный трибун становится изгнанником.

      Перспектива, ожидавшая меня, представилась мне с совершенной ясностью, и я понял, почему отец Бенедикт колебался так долго.

      Кюре скоро простился со мной. После его ухода я целый час ходил по каштановой аллее, потом, остановившись у железной решетки парка, долго смотрел на расстилавшуюся за ней дорогу. Наконец я повернулся и пошел к своему серому островерхому дому с башенками по углам.

      Где-то за домом невовремя закричал петух. Среди полей далеко-далеко в тишине залаяла собака. С небес торжественно глядели на землю звезды.

      Я подумал о внезапно потерянной