Скорбящая вдова. Сергей Алексеев

Служанки простыни мочили и вешали в палатах, переодевали в мокрые сорочки и прыскали водой. У ног и в изголовье стояли девки с полотнами в руках, махали, поднимали ветер – все напрасно!

      – Зевайте же, зевайте! – боярыня просила. – Авось и сон придет.

      Натужно иль с охотой зевали девки. Рты разевали токмо или с подвывом, сладко, до хруста челюстей, и потягивались, с ленцой и томностью. Бывало, и дремали стоя, роняли опахала, но сон ее не брал. Напротив, становилось жарче, и от пота сорочка липла к телу. Не радость и покой она вкушала, не благостную тишь опочивальни – суть омерзение!

      Тогда Скорбящая гнала всех прочь, вставала с ложа и молилась пред образами, при одной лампадке, поскольку жар свечей казался нестерпимым. И так в молитвах и поклонах зарю встречала, глаз не сомкнув ни на мгновенье, однако при сем испытывала бодрость и силу вдохновенья весь Божий день.

      Но с сумерками и наступленьем ночи все повторялось вновь.

      Однажды за полночь, когда сквозь смрад пробился шум и шелест и ветер заиграл дубравой по Басманной, почудилось – студеный он, как будто бы зимой! То ль свет смутил неверный, то ль синий хладный дым… В тот миг окошко распахнула, подставилась, раскинув руки…

      И ощутила зной.

      – Помилуй, Пресвятая! – воскликнула с надеждой. – Душа изнемогла, нет боле мочи…

      – Сними одежды, – ей голос был. – И почивать ложись.

      Смущаясь и с собою споря, Скорбящая стянула плат с волос, шнурочки распустила и обнажила плечи, веригами обложенные.

      Чуть уж сорочку не сняла, ан спохватилась и прикрыла грудь.

      – Возможно ль без одежды? Стыд какой…

      – Возможно, преблагая.

      – Да я же в скорби! Грех…

      – Не плоть томится от жары и смрада – душа терзается. Ее и обнажи, избавь от рубища, ложись и спи. Я храню тебя.

      – Но кто же ты?

      – Я ангел твой. Ужели не признала? Да вот он я, позри.

      Горячий ветерок тихонько вплыл в окошко и засветился вдруг, как нимб иль полумесяц. Прохладой опахнуло, духом весенних трав, и вместе с ними утраченный покой пришел в опочивальню. И не колеблясь, боярыня спустила вниз сорочку, оставила ее, как выползок змеиный, и шагнула к ложу.

      – И вериги сбрось, – снова голос. – Вон как истерла тело…

      – Нельзя мне без вериг, – промолвила она, ощупавши рукою суровые узлы. – Телесный жар, томленье, грезы…

      – Поелику душа живая. Ужели хочешь, чтоб на ней рубцы и язвы были, что на плоти?

      – Нет, не хочу… Да и боюсь сего!

      – Сними и брось.

      – Но как одолею искус? Чем потушу огонь, палящий вдовью душу? И существо?..

      – Владыка мой! – печалуясь, взмолился ангел. – Ратуя за Тебя и святости ища, сия жена становится безбожна. Твой промысел, огонь животворящий ей чудится греховным! Так вразуми ее, дай знак. Не то с водою грязной и чадо выплеснет…

      В тот миг крепчайшие узлы распались, и сеть из вервей конских осыпалась к ногам. И стиснутая грудь, изъязвленные перси расправились, но сквозь коросты, будто млеко, кровь просочилась…

      Ей устрашиться бы, да к образам – она же вздохнула вольно, рукой коснулась ложа, подломилась и, повалившись томно, мгновенно облачилась в сон.

      Однако сквозь веки ей неотступно зрим был тот золотистый свет – суть ангельский, а к нему, подобно нити серебра, приплелся звук пастушьей дудки, глухой и чуть печальный.

      – Кто так играет чудно? – как будто бы спросила.

      – Се не игра – душа твоя воспела, – шепнул на ухо ангел. – Се глас души…

      – Вот если б не во сне, а наяву послушать… Однажды ночью ко мне явился странник… На дудочке играл…

      – Ужели помнишь? Минуло столько лет…

      – Шесть лет и двадцать пять недель…

      – Ну что ж, добро. Коль жаждешь наяву – услышишь скоро. А в сей час внимай всему, что сон тебе принес.

      Скорбящая не ведала, сколь долго продолжалось диво: минуту-две иль день-другой. Когда же очи отворила, увидела восход и серый дым, и в тот час вкусила гарь и душный зной – все то, что прежде было. Но ощутила не свет сияющий – горящий взор.

      – Кто здесь? – спросила и замерла. Взгляд был мужской, пытливый, недовольный…

      – Как ты посмел войти? Ты кто?

      – Я – твой отец духовный…

      – Помилуй Боже!.. Откуда ты? И кто впустил в опочивальню?!

      – А сам вошел! – Тень Аввакума в изголовье чуть выросла и расплылась. – Лежишь тут… Вид срамной! Вериги!.. Где власяница?

      – Право, не знаю. Вросла, должно быть, в тело…

      – И окошко настежь! Вон дыму напустила!.. Кому открыла? И кого ждала?

      Скорбящая в сей миг приуныла, но гордость не уняв, со вздохом обронила:

      – Мне душно сделалось. И чудилось, пожар…

      Словно забыла, что ангел ей являлся.

      – Когда довлеет плоть – молиться след! Не тело баловать, но