В тихом городке у моря. Мария Метлицкая

уже вяловатой грудью, нагло выпирающей из тесноватого сарафана.

      – Ну что? Двинули? Или уже передумал? – поинтересовалась она.

      Иван поторопился ответить:

      – Да, да, конечно же, двинули. Не передумал, не беспокойтесь.

      Любка оглядела его оценивающим, очень женским и довольно нахальным взглядом, словно прицениваясь – нужен ей такой жилец или нет.

      Шли минут двадцать. Она – резво, не сбавляя темпа, Иван – с трудом поспевая за ней: жара, уже вполне ощутимая, бессонная, тревожная ночь в поезде, чемодан с неудобной ручкой, режущей ладонь. Ну и нога. Столько лет, а он все не мог привыкнуть. Шел, перекладывая из руки в руку чемодан и палку и отирая со лба пот.

      – Далеко еще? – не выдержав, спросил он.

      Любка обернулась:

      – Устал?

      Он разозлился и коротко бросил:

      – Нет. Просто вранья не люблю. Говорила же – рядом!

      «Может, зря я с ней? – подумал он. – Злая ведь баба. Видит, что с палкой».

      – Пришли уже, считай, – буркнула она. – Теперь уже рядом.

      И вправду, минут через пять Любка остановилась у низкого забора, сто лет назад выкрашенного в голубой «веселенький» цвет, давно полинявший и выглядевший неряшливо.

      – Ну вот, пришли. А я смотрю, ты истомился!

      Она стояла напротив него и, щурясь от солнца, нагло, беззастенчиво и бесцеремонно, не скрывая насмешки, снова разглядывала его.

      Он видел ее красивое и недоброе лицо, темные, почти черные глаза в мелких, разбегающихся от края глаза к виску морщинках, крупный, красивый, яркий рот, грубые, неухоженные руки, крепкую длинную смуглую шею с ниткой дешевых пластмассовых бус и темные пятна, расплывшиеся в подмышках. Удивился: «И ей, привычной и местной, тоже жарко. Что говорить про меня? А хороша, – подумал он. – Но совсем не мой типаж. Слишком все выпукло, слишком ярко, слишком нахраписто. Все – слишком. И баба нахальная, и красота ее такая же – грубая и нахальная».

      А Любка вдруг смутилась, нахмурила длинные, красивые, темные с отливом брови.

      – Давай заходи! Сейчас отдохнешь. – Она принялась открывать калитку.

      Ключ заедал, не хотел проворачиваться, но Иван намеренно не помогал. Еще чего! Сама разберется. Тоже мне, цаца!

      А на душе было муторно, тяжко. Зачем? Зачем он затеял все это? Какая глупость, господи! Разве спрячешься от себя, разве убежишь? Нет, из города можно. Даже от женщины можно! А вот от себя – вряд ли. Себя повсюду таскаешь с собой. И жара эта, и посудомойка – странная баба, недобрая. Это сразу понятно. Ладно, что тут. Переночую, положу рубль на стол – и тю-тю! Не останусь наверняка. Не нравится мне эта Любка.

      Наконец калитка поддалась, распахнулась, и Любка обернулась к Ивану:

      – Ну заходи! Будем знакомиться.

      После пустынной и жаркой улицы сразу пахнуло свежестью. Двор был тенистым, заросшим. Это, конечно, его обрадовало – выдохнул с облегчением. Нет, все-таки жара не для него. «Ладно, чего уж. Поглядим – посмотрим», – сказал он про себя.

      Приговорка эта была от деда, любимого Степаныча. Тот так говаривал, когда