Великая армия Наполеона в Бородинском сражении. Владимир Земцов

упадок духа побежденного. Но все говорит об обратном». Более того, при «материальной» победе русских под Бородином, победа в войне могла бы оказаться у Наполеона: отступив, он в 1813 г. мог бы возобновить кампанию с новыми силами[399].

      Совершенно особое место в русской историографии начала ХХ в. занял марксист Михаил Николаевич Покровский, опубликовавший в те годы ряд работ, затрагивавших тему 1812 г.[400] Близкую сердцам историков либерального и демократического лагеря идею об «объективных закономерностях», предопределивших место и результат Бородинского сражения, Покровский довел до абсурда. Заняв бородинские позиции, русская армия, по его мнению, пассивно ожидала противника «и фактически приняла сражение вместо того, чтобы его дать». Исходя из цифры 130 тыс. солдат у каждой армии при превосходстве в артиллерии у Кутузова, автор не без оснований полагал русские потери не менее чем в 44 тыс., а наполеоновские – только в 28 тыс., поражаясь их непропорциональности. На этом основании Покровский уничижительно оценивал действия русской стороны, одновременно свысока повествуя и о действиях Наполеона. Ни малейшего намека на искру того удивительного чувства, которое охватило русскую армию в день Бородинского сражения, у Покровского не было. Неудивительно, что другой марксист, В. И. Ленин, несмотря на богатейшее письменное наследие, вообще сумел ни одного раза не упомянуть слово «Бородино»!

      Начался ли в 1917 г. новый этап в эволюции отечественной историографии 1812 г. и Бородинского сражения? По-видимому, только в одном смысле: вплоть до середины 1930-х гг. почти безраздельно господствовала концепция Покровского. Она, с небольшими вариациями, проводилась в общих курсах русской истории (Н. А. Рожкова, С. А. Пионтковского и др.) и в военно-исторических трудах (А. И. Верховского, А. А. Свечина, В. Г. Сухова)[401]. Придерживался ее в лекциях по истории военного искусства для курсов красных командиров и Михневич. «Русское» Бородино усиленно вычеркивалось из национальной памяти. Период 20-х – середины 30-х гг. стал особым этапом «развития» историографии Бородина. Он был утрированной картиной тех идей, с помощью которых либеральные историки пытались в начале ХХ в. подчинить многообразие действий, поступков и импульсов живых людей «железной логике истории».

      Во второй половине 30-х гг. ситуация резко изменилась. Очевидным толчком к этому послужили постановления ЦК ВКП (б) и СНК СССР от 16 мая[402] 1934 г. и 26 января 1936 г. о преподавании истории, осудившие схематизм и абстрактное социологизирование[403]. Советская власть, подталкиваемая внешней опасностью и готовившая массовые репрессии внутри страны, теперь явно стремилась найти точки опоры в русском патриотизме, решившись на своеобразную реанимацию не только «буржуазных», но и «дворянских» концепций. Немалую роль в этом возрождении «русского духа» должен был сыграть образ Бородина.

      Если в вышедшей в 1935 г. книге А. А. Свечина, известного военного теоретика дореволюционного

399

Там же. С. 168–169, 172.

400

См., например: Покровский М. Н. О значении эпохи отечественной войны // Голос минувшего. 1913. № 1; Его же. Внешняя политика России в первые десятилетия XIX века (подготовлена для издания Гранат «История России в XIX в.»; мы пользовались сборником «Дипломатия и войны Царской России в XIX столетии» (М., 1923), где статья была переиздана без изменений).

401

Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 58; Троицкий Н. А. Отечественная война 1812 года. С. 33–34. Пожалуй, только в отношении Верховского следует сделать специальную оговорку. В изданных в 1922 г. «Очерках по истории военного искусства в России XVIII и XIX вв.» он утверждал, что в «бою решает не только сила оружия – победу дает сердце героя» (Цит. по: Абалихин Б. С., Дунаевский В. А. Указ. соч. С. 73. Примеч. 19.).

402

Отсюда все даты даны по новому стилю.

403

Троицкий Н. А. Отечественная война 1812 года. С. 34.