Несогласный Теодор. Александр Архангельский

он ушел к праотцам, я решил, что вот: настало время. Нашел знакомого, который работал в Академии языка иврита. И сказал: «Вот, видишь, я ума не приложу, как себя назвать». Его предложение – Шани. Почему Шани? Потому что «шани» – это пурпур. Пурпурный цвет на иврите. И это как-то связывалось, на его взгляд, с фамилией, в которой был шелк и шнурок. На что я возразил: «Мы не украинцы. И у нас ничего на „и“ не может кончаться». Я начал добавлять по одной букве в конце для проверки. Шанис, Шанир, Шанин, Шанинов. В конечном итоге, Шанин прозвучало прилично. Я открыл телефонную книгу Тель-Авива, посмотрел – никаких Шаниных. Потому что новых родственников я не хотел. И написал письмо в министерство внутренних дел, что, вот, прошу изменить мою фамилию на Шанин. И стал Теодором Шаниным.

      Мама была не религиозной, как и отец. За тем единственным исключением, что она зажигала свечи при встрече субботы. То есть, для нея неким подобием религиозного переживания было воспоминание о мертвых. И оно, переживание это, со временем даже усилилось, когда количество мертвых в семье начало увеличиваться изо дня в день, после того, как немцы вошли в город. Что же до самой субботы, то ее соблюдали, в главном, из-за деда, который был глубоко религиозен. Семья собиралась за общим столом в нашей большой квартире, чтоб вместе обедать, и всегда были гости. Представители высокопоставленных семейств, университетские друзья матери, разные люди, с которыми были дела у отца, его политические друзья, артисты, писатели, поэты, писавшие на идиш – эту артистическую часть называли «Молодое Вильно».

      Моя бонна сидела около меня, чтоб присматривать за моими манерами. Я же был не просто мальчиком; я был паничем. (Не знаю, каким бы я вырос, если бы это так и осталось. Но это – не осталось.) За столом я молчал. То есть, я никогда не проронил слова за весь период моего сидения за этим столом. А они меж себя говорили, что, конечно, влияло на меня и учило меня разным вещам, включая идиш и русский язык, который за столом иногда звучал. Спустя десятилетия я начал приезжать в СССР и оказался в Вильнюсе, столице советской Литвы. Выступал в Институте экономики сельского хозяйства. Они мне задавали вопросы, я отвечал. Вдруг одна дама подняла руку и спросила: «Если можно, у меня не аграрный вопрос. В чем секрет вашего прекрасного русского языка?» На что я ответил: «Ну, секрета нет. В этом зале я единственный виленчанин». Было какое-то мертвое молчание. Я про себя подумал, что напрасно так пошутил, не надо было так резко бить их по больному месту – самое обидное, что можно было сказать литовцам, это было напомнить, что Вильно не их город. Но вдруг кто-то засмеялся. И следом за этим раздался взрыв хохота.

      Кстати, у меня была русская няня из эмигрантов, дочка какого-то высокого офицера. Многие из тех, кто бежал из России, осели в Вильно, потому что там можно было говорить свободно по-русски, город был многоязычный. Мать рассказывала, что няня в какой-то момент заявила, что уходит от нас. Мама всполошилась, потому что это