В Крым на велосипедах. Сборник рассказов. Анатолий Зарецкий

похоже. Пять лет было надо, а теперь не надо? Конечно, сам виноват, заболел не вовремя, но ведь уже почти выздоровел.

      – Почему это мне не надо? – упавшим голосом спрашиваю завуча.

      – Не знаю. Софья Ефремовна так распорядилась.

      – Пойду, спрошу, – остаюсь у доски с хористами нашего класса.

      – После уроков спросишь. А сейчас садись на место. Все-все, ребята, пошли, – сгребает она в охапку горстку одноклассников и выталкивает за дверь, где уже ждет конвой из пионервожатых и родителей.

      Все, как обычно, как все пять лет моих занятий в школьном хоре. Сейчас кто-нибудь из ребят рванет к лестнице, а там наверняка в засаде парочка вожатых. Беглеца отловят, вернут в строй, пожурят, но “добычу” из рук не выпустят.

      Нет. Бежать надо не так. Нельзя делать резких движений. Шаг в сторону, и ты за узенькой колонной. Этого не ждет никто. Стой тихо, пройдут мимо, даже не заметят. А потом спокойно иди, куда хочешь. Проверено.

      Два урока просидеть на хоре после обычных школьных занятий это надо быть или дураком, или фанатиком. Я ни то, ни другое. Но, сбежав тогда, все же пошел на хор. Один. Без конвоя.

      Как же я попался в эти сети? А сейчас вот даже переживаю, что не взяли на хор.

      А все началось во вторую неделю нашей учебы в школе. Нас, первоклассников, построили парами и куда-то повели. Оказалось, в школьный зал.

      Всех рассадили в конце зала и по одному стали отправлять куда-то в первые ряды. Вызвали меня, я подошел к завучу, а вскоре, по ее команде, впервые поднялся на сцену и оказался у рояля, где сидели две незнакомые женщины.

      – Что будем петь? – спросила сидевшая за роялем.

      – Ничего, – не задумываясь, ответил ей, ведь до сих пор был лишь слушателем.

      – Почему? – удивилась та, – Разве ты не пел в детском саду?

      – Я не был в детском саду, – честно признался ей.

      – А песни хоть знаешь? – спросила пианистка. Песни я знал и даже любил, а вот петь самому мне и в голову не приходило. Я неопределенно пожал плечами, – Вот что значит, уличное воспитание, – сердито заметила пианистка другой женщине, похожей на учительницу.

      – Стишок запомнить сможешь? – спросила та, что учительница. Я кивнул, – Слушай внимательно. Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, что из крыльев комаришки сделал две себе манишки, и в крахмал, и в крахмал! Повтори, – попросила она.

      Я рассмеялся от души – более глупых стихов еще не слышал. А на меня сердито смотрели уже обе. Пришлось повторить.

      – Молодец, – похвалила учительница, – Память хорошая. Теперь слушай, – и она вдруг запела приторно-сладким голоском, – Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал. Теперь повтори.

      Еле сдерживая смех, вдохнул побольше воздуха и то ли пропел, то ли прокричал:

      – Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал!

      – Молодец. Слух есть. И голосок хороший. Но зачем так громко? Не надо громко. Все, иди, – отпустила она.

      Не сдерживая смеха, ринулся в зал, но меня перехватила завуч и усадила в первый ряд:

      – Прекрати смеяться. Сиди тихо.