В Крым на велосипедах. Сборник рассказов. Анатолий Зарецкий

друг спросила:

      – Сынок, а ты помнишь Гиёвку?

      – Какую Гиёвку? – удивленно переспросил, услышав давно позабытое название.

      – Ну и, слава богу, – сказала почему-то мама и надолго замолчала, – А Люботин?

      – Люботин помню.

      – А что иментно?

      – Паровоз, который гудел каждую минуту и пускал клубы дыма.

      Мама рассмеялась, и больше подобных вопросов не задавала.

      И вот через столько лет в памяти вновь всплыл загадочный Люботин и еще какая-то Гиевка.

      Люботин и Гиёвка. Почему мама тогда решила, что я должен их помнить? На всякий случай посмотрел карту – может она подскажет. И, о счастье! Конечно же, сразу нашел и Люботин, и ту Гиёвку на окраине Люботина, что в шести километрах от станции.

      Да-а-а. Похоже, именно в Гиёвку мы шли тогда с мамой часа два, а то и больше. Автобусы ходили очень редко, и я прекрасно помню бесконечную дорогу, которую пришлось пройти пешком. Мы с мамой несли чемодан и сумку с моими вещами, а широкая тропа то круто устремлялась под гору, то тянулась и тянулась все вверх и вверх.

      Значит, Гиёвка. Что ж, то место я прекрасно помню, правда, как оказалось, без названия. И самое яркое, что запомнилось в заново открытой через столько лет Гиёвке, это громадное корявое дерево на опушке леса. Стоит закрыть глаза, и тот дуб в три обхвата так и стоит перед мысленным взором, словно живой, как и тогда, когда все это было.

      – Ты что сидишь один? Не скучно? Иди к детям. Поиграй, – подошла ко мне воспитательница.

      А на большой поляне с еще зеленой травой играли дети. Много детей. Целый санаторий. Шумно, весело. Но мне было хорошо именно здесь, под этим дубом. И вовсе не скучно. Просто не знал, что это такое.

      – Я поиграю здесь. Можно? – спросил воспитательницу.

      – Играй, раз нравится, – разрешила она, но не ушла, а присела рядом, – Я давно наблюдаю, ты здесь всегда сидишь. Что же с ребятами никак не подружишься?

      – Они большие. В школу ходят. А меня в школу не приняли.

      – Ну, ничего. Примут еще. Подлечишься у нас, и в следующем году пойдешь в школу. А в городе у тебя есть друзья?

      – Нет. Я там никого не знаю.

      – Как так? – удивилась воспитательница, – Это ты такой маленький, а уже бирюк?

      – Кто-кто? – рассмеялся я.

      – Ну, кто сидит один, как ты, и не хочет ни с кем дружить.

      – Не-е-ет. В нашем лагере у меня было много друзей, а самый лучший – гер Бехтлов.

      Не знаю, почему, но я не стал рассказывать воспитательнице о моей подруге Любочке, что осталась в лагере. И уж тем более ничего не рассказал о Людочке, с которой подружился перед тем, как меня отправили в этот санаторий.

      – Кто-кто твой лучший друг? – удивленно переспросила воспитательница.

      – Гер Бехтлов, наш переводчик.

      – Переводчик? Что за переводчик?

      – Ну, он говорит немцам все, что скажет наш офицер. Немцы наших офицеров не понимают. Один гер Бехтлов понимает.

      – Да ты, в каком лагере был?! – вдруг изумилась воспитательница.

      – Там, где пленные немцы, – ответил ей.

      – Надо же, – с удивлением посмотрела на меня воспитательница. И мы еще долго говорили с ней о нашем лагере, где я родился в конце 1944 года и прожил до шести лет. А воспитательница все слушала и слушала, и не уходила.

      Осень 1950 года навалилась на нас с братом детскими болезнями. Откуда она взялась, та зараза, в нашем закрытом мирке, где нас, детей, было всего трое? Ведь до этого я болел лишь однажды, в младенчестве, простудившись до воспаления легких в землянке, где мы жили. Тогда меня спас пленный немецкий доктор и пенициллин, с трудом найденный где-то родителями – была весна 1945 года, и все еще шла Великая изнурительная война.

      Сколько себя помню, мы всегда жили за колючей проволокой, в зоне, где все носили военную форму – и пленные немцы, и военная охрана лагеря, и даже “вольнонаемные”, ходившие с оружием, но без погон.

      И лишь в конце 1949 года нас поселили в отдельном двухэтажном домике. Он хоть и размещался на территории лагеря, но зато не считался зоной. Здесь нас могли навещать наши родственники, знакомые и даже “расконвоированные” немцы, в том числе мой друг гер Бехтлов.

      Здесь у меня появился первый друг моего возраста – шестилетняя девочка Любочка. Ее родители тоже работали в лагере, но она, к моему удивлению, не говорила по-немецки, хотя ее мама была переводчицей. Любочку в зону почему-то не пускали, а я ходил туда к моим друзьям-немцам, когда хотел.

      Первым заболел четырехлетний брат Сашка. Он громко плакал и мешал спать. Вокруг него суетились родители. Меня же переселили в маленькую комнату, изолировав от брата, заболевшего ветряной оспой, или, как говорили, “ветрянкой”.

      Его я увидел нескоро. Сашка весь, с ног до головы, был в пятнах зеленки, уже не плакал, а, увидев меня, даже заулыбался. Я же в ответ рассмеялся от души – так смешно он выглядел. А родители вдруг нахмурились:

      – Нельзя