In carne. Алексей Владимирович Баев

холсту, скрывшему чертову каменюку. Обер-архитектор осторожно подоткнул ткань ногою, поднял получившийся куль, да и понес его в тень. Холоп засеменил следом.

      Зашли в самый темный угол. Чтоб ни единого лучика, в тень. Не без опаски развернули тряпку.

      Да… Такого дива не то что холопу, и бывалому мастеру видать пока не приходилось. Пудовый кусок янтаря светло-красного оттенка – прозрачный, что витражное стекло, заключал в себе удивительный инклюз. Ящерку размером с ладонь. Рептилия была красная, в светлое пятнышко с ноготок младенца. Очи ее открытые сверкали тем же ярко-белым светом, что крап на кожице, но, лишившись солнца, быстро затухали.

      Тихон стоял за спиной барина, боясь пошевельнуться. Словно окаменел. Только легкая, почти невидимая со стороны дрожь выдавала присутствие в нем жизни. А так – статуя статуей.

      Когда глаза рептилии окончательно угасли, обоим показалось, что та заснула.

      – Ты вот что, Тиша, камень этот под солнце не клади, – полушепотом проговорил Варфоломей Варфоломеевич. – Живет в нем нечто, чего нам не знамо – не ведомо… Отчего-то страшно, Тиша. Не обмолвись никому, что узрел здесь. Меня враз шомполами отделают – не посмотрят, что царский советник. А тебя, чего доброго, вздернут на ближайшей осине. И поделом нам. Уразумел? Рот на замок, в общем. Слава Господу нашему, Антон Иванович раньше уехал, а то б не сносить нам головы. Язык у него, что Ольги твоей помело… А камень мы обратно в холстину завернем, да ночью в пруду и утопим. Негоже с Диаволом беседы беседовать. Это нам, парень, знамение. Сатана по чистым душам истосковался. Моя-то грехами зачернена – стар я. А твоя, Тихон – душонка пусть небольшая, но пока чистая, для мрази всякой, что петушок сахарный. Ты ему нужен, парень. И вряд кто более… Значит, ночью. Верь мне, так оно всем лучше будет.

      Холоп молчал. За те годы, что жил он при семье Растрелли, ни разу баре не ошиблись. И его, дурошлепа, в обиду не дали. Не говоря уж, что сами по-человечески обращались. А над собою, наоборот, как всякие умные люди, шутить дозволяли. Смеялись. Любил их Тиша – и старика ныне, к горю, покойного, и сына его – теперь уж тоже не молодца. Чудесный он, Варфоломей Варфоломеевич. И умный, и добрый. Хоть и басурманин, но иного русака поболее русский. Свой. Родной. Такой и комара за всю жизнь без повода не прихлопнет. Верить ему – святое дело. Худого не пожелает…

      * * *

      Прошел месяц. Московские мастеровые, которых на следующий день после того удивительно события привез Антон Иванович, под чутким присмотром Растрелли заканчивали собирать Янтарный кабинет. Архитектор дошлифовывал последнюю полуколонну из камня, доставленного все тем же Лефортом из Пруссии. Хотелось сделать все по уму и на славу. Старые-то колонны ненастоящими были – намалевали умельцы безыскусные на холстах. Мол, и так сойдет. Нет. Не сойдет. Халтура.

      Великая работа близилась к завершению. В пятницу должна прибыть сама матушка. Лизавета Петровна. Смотреть результат приедет. Как и обещала – пренепременно. Любит она красоту и чудеса всякие. Тут уж Растрелли ее понимал