Свет мой. Том 2. Аркадий Алексеевич Кузьмин

Ваших бабьих разговоров я не потерплю!

      Но был результат обратный. Поднялась и Поля, та, которую он однажды было чуть не застрелил (ее отстояли бабы, умолив его):

      – Так ведь баба тебе говорит. Русская и терпеливая. Что ж ты гневаешься зря?

      – Ну и замолчите, всем я говорю! Не брехайте попусту.

      – О, на чужой роток нечего накидывать платок, – возвысился Полин голос. – Ты лучше-ка вспомни, скольким людям рот заткнул. Ну, а дальше-то что будет – ты подумал?

      – Да, дождешься еще ты у меня… свободы… Себе напророчествуешь…

      – У него, видать, как у торгаша, не бывает сдачи, – проговорила Анна. – Поля, ты отстань. Избеги греха, пожалуйста.

      И Семен Голихин было выступил, урезонивая всех, тонким и резким женским голосом, с присказкой:

      – Тихо! Не шумите, бабы! Будет вам! Что нам надо? Только утром ись, в обед ись, – и тогда все будет хорошо. – Ему хотелось выслужиться перед кем-нибудь, кто был сильный.

      Но народ уже нехорошо завелся и шумел:

      – Дорвался бес до мыла – это называется.

      – Культурно, дюже вежливо.

      – Нет, я душно хочу всего недозволенного. И все ворочу нахрапом. Спасу нет.

      – Не сосчитать, верно, скольких фронтовиков уже скосило, а он, крутоплечий бугай, нами помыкал.

      – Господь леса не сравнял.

      – Надо же не зарываться.

      – Да, война для кого несчастье принесла, а для кого и счастье, что, они как грибы полезли, стали засорять жизнь. Что говорить!

      Толпа судила шеф-полицая, сцепившись с ним в открытую, и Поля тоже резала ему:

      – Ты, голубчик, знай одно, что наши сердца отходчивы, но не забывчивы. Против народа ты пошел. Заневолил свою-то жену и детей. И за это погубительство ответишь сполна. По закону.

      Наклонился Голихин к кому-то и слышно проговорил в испуге:

      – Вот дает Полагея! Смерти своей захотела, знать.

      Людей, предводительствуемых ею, было прямо тучи, и тучи эти будто колыхнулись ближе к Силину. Повеяло пугающей свежестью. И тогда он нервно вытащил из кармана брюк черный пистолет и, положив его на край нар, на виду у всех приостановил движение к нему женщин и их глухой ропот.

      VIII

      Опять вблизи глаз Анны блеснул нереальный серебряный узор, летя, зовя в неведомое будто; она забывалась, уже не слыша ничего: ни ропота, ни храпа, ни сопенья и ни стенанья или всхлипа во сне пугающихся чего-то детей и также взрослых. И снилась Анне потусторонняя стародавняя белиберда: корова Машка салфетку зеленую сжевала, а разлохмаченный Василий домкратом дом вывешивал на фундаменте; Анна сама стояла у топившейся печи и не верила, что можно такой маленькой штуковинкой поднять дом-махину. Суровел он: человек-то нынче и меньшей штуковинкой разметывает для чего-то все вокруг. Она слышала чьи-то веселые споры-пререканья: «Ты, слон, муху гонявши, мне нос отдавишь или натворишь что-нибудь еще, как услужливый медведь.» – «Эва, что ж я ненормальный – не вижу, где торчит твой нос?! Чай, не сворочу его…» А на лавочке в кухне рядком