Ночь перед Рождеством. Рассказы русских писателей. Александр Грин

ты мне в содеятели, а все дома да дома сидишь. Этак не велика мне, голубчик, от тебя помощь.

      А он:

      – Ну родненький, ну батечка, ну Марк Александрыч, государь, не зови меня туда, где едят да пьют и нескладные речи о святыне говорят, а то меня соблазн обдержать может.

      Это его было первое сознательное слово о своих чувствах, и оно меня в самое сердце поразило, но я с ним не стал спорить, а пошел один, и имел я в этот вечер большой разговор с двумя изографами и получил от них ужасное огорчение. Сказать страшно, что они со мною сделали! Один мне икону променял за сорок рублей и ушел, а другой говорит:

      – Ты гляди, человече, этой иконе не поклоняйся.

      Я говорю:

      – Почему?

      А он отвечает:

      – Потому что она адописная, – да с этим колупнул ногтем, а с уголка слой письма так и отскочил, и под ним на грунту чертик с хвостом нарисован! Он в другом месте сковырнул письмо, а там под низом опять чертик.

      – Господи! – заплакал я, – да что же это такое?

      – А то, – говорит, – что ты не ему, а мне закажи.

      И увидал уже я тут ясно, что они одна шайка и норовят со мною нехорошо поступить, не по чести, и, покинув им икону, ушел от них с полными слез глазами, славя Бога, что не видал того мой Левонтий, вера которого находилась в борении. Но только подхожу домой и вижу, в окнах нашей горенки, которую мы нанимали, свету нет, а между тем оттуда тонкое, нежное пение льется. Я сейчас узнал, что поет приятный Левонтиев голос, и поет с таким чувством, что всякое слово будто в слезах купает. Вошел тихонько, чтоб он не слыхал, стал у дверей и слушаю, как он Иосифов плач выводит:

      Кому повем печаль мою,

      Кого призову ко рыданию.

      Стих этот, если его изволите знать, и без того столь жалостный, что его спокойно слушать невозможно, а Левонтий его поет да сам плачет и рыдает, что

      Продаша мя мои братия!

      И плачет, и плачет он, воспевая, как видит гроб своей матери, и зовет землю к воплению за братский грех!..

      Слова эти всегда могут человека взволновать, а особенно меня в ту пору, как я только бежал от братогрызцев, они меня так растрогали, что я и сам захлипкал, а Левонтий, услыхав это, смолк и зовет меня:

      – Дядя! А дядя!

      – Что, – говорю, – добрый молодец?

      – А знаешь ли ты, – говорит, – кто это наша мать, про которую тут поется?

      – Рахиль, – отвечаю.

      – Нет, – говорит, – это в древности была Рахиль, а теперь это таинственно надо понимать.

      – Как же, – спрашиваю, – таинственно?

      – А так, – отвечает, – что это слово с преобразованием сказано.

      – Ты, – говорю, – смотри, дитя: не опасно ли ты умствуешь?

      – Нет, – отвечает, – я это в сердце моем чувствую, что крестует бо ся Спас ради того, что мы его едиными усты и единым сердцем не ищем.

      Я еще пуще испугался, к чему он стремится, и говорю:

      – Знаешь что, Левонтьюшко: пойдем-ка мы отсюда скорее из Москвы в нижегородские земли, изографа Севастьяна поищем, он ноне, я слышал, там ходит.

      – Что же: пойдем, – отвечает, –