Ноев ковчег писателей. Эвакуация 1941–1945. Чистополь. Елабуга. Ташкент. Алма-Ата. Наталья Громова

в школе, а вода была на улице. Ходили по чистопольской грязи в туфлях на высоких каблуках. В комиссии фельдшер сказал:

      – Вы уже всех подряд освобождаете.

      Я отвечаю:

      – Да, они ничего не могут с маникюром в полях. Если послать их на трудфронт, то они там заболеют и умрут. Они просто не понимали, куда приехали.

      А работать приходилось день и ночь. Самострелы. Острые заболевания, трудфронт, больница. Но потом, через очень короткое время, приехала жена Исаковского, она была терапевт, и сразу стала помогать.

      Жили мы у простой женщины Нюры, которая приняла меня и Бредель. Как-то она сказала про Бределыну:

      – Она жидовка.

      – Да это я жидовка, Нюр, а не она.

      – Нет, ты работяга, – говорит она…

      Тот человек, которому я зашила лицо, принес мне поросенка. Он ввалился с ним прямо в кабинет, я кричала ужасно:

      – Вы с ума сошли! Поросенок! Негигиенично.

      И выгнала его.

      Пришла вечером домой, Нюра говорит мне:

      – Вот поросеночка принесли! Это хабар. Ты работаешь как вол.

      Меня военкомат снабжал, и я кормила ее семью, детей. Одной восемь, другим десять и двенадцать. Замечательные девочки, работящие, я приносила еду и все, что мне давали.

      Сына забирала к себе, кормила. А Бределына брала мальчика, но никогда его не кормила. Она ела, а он смотрел ей в рот:

      – Иди, руки мой.

      Он моет руки.

      А она ему:

      – Грязно, поди мой еще.

      И все. И не кормит.

      Я говорю:

      – Почему вы его не кормите, он же бледный, худой. В интернате же воруют, детям мало что достается.

      Она мне отвечает:

      – Вы русские, у вас всегда беспорядок, а у нас, немцев, – дисциплина. Он пусть там ест, а дома ему не положено.

      Я говорю мальчику шепотом:

      – Ты приходи, когда мама стоит в очереди за газетами.

      Она больше ничего делать не умела, вязала и газеты читала. Первое время я за ней ухаживала, она говорила, что она больна. Ей было сорок лет, и я думала, что она уже старая. Кормила, чтоб ее поддерживать. А потом поняла, что не надо, с какой стати.

      Я ей как-то сказала:

      – Если антифашисты такие, то какие же фашисты!

      Тем, кто был вместе с детьми, повезло больше. С начала июля в Берсуте работала Зинаида Пастернак. Гедда Шор, дочь музыканта Александра Шора, была в старшей группе в детском лагере.

      До осени мы жили в Берсуте, – вспоминала она, – замечательно красивом месте на берегу Камы, в санатории с несколькими небольшими корпусами. Одновременно с нами приехали в Берсут жены писателей с маленькими детьми. Я была совершенно ошеломлена, узнав, что среди малышей – четырехлетний Ленечка Пастернак. Таскала его на руках, играла с ним и мечтала, чтобы он достался мне: дело в том, что нас, старших девочек, “прикрепляли” к матерям с малышами в качестве помощниц – нянек. Мечтала я о Ленечке, конечно, втайне, и он мне не достался…

      Достались мне братья Ардовы: маленький трогательный Боря и пятилетний большеглазый Миша. Их мать, Нина Антоновна Ольшевская,