Все мы смертны. Что для нас дорого в самом конце и чем тут может помочь медицина. Атул Гаванде

на тех, кто может следить за собой самостоятельно. Служащие “Орчард-Коув” лишь убирают здесь, меняют постельное белье и каждый вечер приносят ужин. Если бы Феликс и Белла захотели, они могли бы доплатить за категорию постояльцев “с сопровождением”: тогда им обеспечили бы трехразовое питание и на час каждый день выделяли бы личную помощницу.

      Это, конечно, не обычный дом престарелых, но даже в обычном год пребывания обходится в 32 000 долларов. Помимо этого, требуется однократный вступительный взнос – как правило, это от 60 000 до 120 000 долларов. Между тем средний доход тех, кому перевалило за восемьдесят, составляет в США лишь 15 000 долларов. Более половины пожилых людей, поселяющихся в доме престарелых надолго, вынуждены потратить на это все свои сбережения, и все равно им приходится обратиться за помощью к государству, то есть за пособием, иначе не смогут себе этого позволить. В результате средний американец преклонных лет проводит не меньше одного года в беспомощном состоянии в доме престарелых, пребывание в котором обходится к тому же в пять с лишним раз дороже, чем жизнь у себя дома. Феликс изо всех сил надеется, что этого удастся избежать.

      Он пытался объективно фиксировать изменения в собственном организме – недаром же он геронтолог. Отметил, что кожа стала сухой. Ухудшилось обоняние. Он стал плохо видеть в темноте и быстро уставал. Начал терять зубы. Однако Феликс принимал все возможные меры. Пользовался лосьоном, чтобы кожа не трескалась, старался не перегреваться, трижды в неделю занимался на велотренажере, дважды в год посещал стоматолога.

      Особенно его тревожили изменения в мозге. “Нет прежней ясности мысли, – жаловался он. – Раньше я прочитывал The New York Times за полчаса. Теперь мне нужно полтора”. И даже при этом он сомневался, понимает ли столько же, сколько раньше, и чувствовал, что память его подводит. “Если я что-то перечитываю, мне становится ясно, что я видел этот текст, но иногда я не могу как следует его вспомнить, – говорил Феликс. – Это вопрос кратковременной памяти. Трудно пропустить входящий сигнал внутрь и заставить его задержаться”.

      Феликс освоил методы, которым когда-то учил пациентов: “Я стараюсь сознательно сосредоточиваться на всем, что делаю, и избегать автоматизма, – рассказывал он. – Я не утратил навыков автоматических действий, но не могу полагаться на них, как раньше. Например, я не могу думать о чем-то постороннем, когда одеваюсь, иначе, чего доброго, забуду что-нибудь надеть”. Он признает, что метод большей осознанности работает не всегда (и за время нашего разговора Феликс дважды рассказал мне одну и ту же историю). Его мысли все время норовят выбрать привычную колею: как ни старается он направить их в новом направлении, они не всегда слушаются.

      Феликс как геронтолог прекрасно понимал, что дряхлеет, но от этого смириться с неизбежным было не легче. “Иногда накатывает грусть, – признался он. – Наверное, у меня случаются периоды депрессии. Они не такие сильные, чтобы мешать нормальной жизни,